Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Я позвонил в «Угол», но они там не появлялись; их не было там и те два дня, что оставались до моего отъезда в Штаты, когда бы я ни звонил. Их антрепренёр тоже не смог мне помочь. Через две недели, вернувшись домой, я опять обратился к нему. К тому времени мне уже удалось «запродать» хотя бы ту идею, что девушкам стоит устроить пробу в присутствии режиссёра и продюсера. Однако, к моему ужасу, оказалось, что Мириам и Марджори только что отправились в Германию в составе танцевальной труппы по приглашению какого-то мюнхенского ночного клуба. Антрепренёр заверил меня, что клуб «вполне на уровне», что сам он ни за что не стал бы заниматься «экспортом белых рабынь» и что он, разумеется, даст им знать о более определённых возможностях получить роль в моём фильме. Он сообщил мне их адрес, куда я сразу же и написал. Однако ответа от сестёр я не получил, и, даже когда начались съёмки, их следов так и не удалось обнаружить. Девушки покинули мюнхенскую труппу уже через три дня после того, как были туда приняты. Их мать предполагала, что сёстры в Италии, но «они письма-то писать не приучены». Усталые и покорные нотки в её голосе заставили меня снова ощутить чувство вины: это я помог отлучить их от дома, и теперь мать лишилась последней опоры. Пришлось изменить ту сцену в тексте сценария. С тех пор я больше о них не слышал.

За всю свою жизнь я не встретил ни одного существа женского пола цивилизованнее Мириам и Марджори; представляю себе их фырканье и смех, если когда-нибудь это утверждение попадётся им на глаза. Оглядываясь назад, я ясно вижу их поразительную честность, понятливость и такт. Наши отношения вряд ли могли продлиться намного дольше. Но сейчас они вспоминаются мне как промельк идеального мира, может быть, общества будущего; я имею в виду вовсе не шовинистически-мужское представление о сообществе, где будет возможен доступ к нескольким женским телам одновременно, где воплотятся извечные мужские фантазии о гареме; я имею в виду мир, не обременённый болезненными выплесками и отвратительной эгоистичностью романтической любви. Целых два месяца нам удавалось так жить: без озлобленности, без слёз, без собственнической жажды обладания; ничто не мешало человечности одерживать верх. И главная заслуга в этом принадлежит им, а не мне.

Со съёмочной площадки Дженни однажды притащила довольно глупую игру в психологический тест и заставила меня в неё сыграть. Если нужно выбрать трёх партнёров — разделить вечное одиночество на необитаемом острове, — ты выберешь женщин или мужчин? И сколько?

— Трёх женщин.

— Так я и знала.

— Тогда нечего было спрашивать.

— Нормальные, уравновешенные мужчины отвечают — «одного мужчину и двух женщин».

— Разумеется, тогда легче меняться партнёрами.

— Просто ты не в курсе: ответ — «трёх женщин» — означает, что ты ненавидишь женщин. Хочешь понаблюдать, как они уничтожат друг друга.

— Когда-то я знал двух женщин, которые никогда такого не допустили бы. Остаётся отыскать ещё одну.

— На меня не рассчитывай. Ни в коем разе.

— Значит, нам придётся отыскать ещё двух.

Но Дженни не успокаивалась:

— И кто же они такие?

— Ангелы во плоти.

— Ты их просто придумал.

— Когда-нибудь я и тебя придумаю.

— Откуда ты знаешь, что уже сейчас меня не придумал?

— Это против правил.

— Каких ещё правил?

— Употребления настоящего времени.

— Свинтус. — Я усмехнулся, но она оставалась серьёзной. — Мне всё время приходится припоминать, чего же я больше всего в тебе не люблю. Сейчас я прихожу к выводу, что это — твоё отвратительное умение воспользоваться игрой другого, чтобы сыграть свою собственную.

И тут я вспомнил, что как-то сказала мне одна из сестёр, не помню уж, которая именно: «Знаешь, мне нравится быть с тобой, потому что у тебя выходит так, вроде всё это игра. Вроде всё не так важно. Раз все рады и счастливы».

Явный комплимент, во всяком случае, в стенах того аббатства, которое когда-то так восхищало Джейн; но сейчас я вспомнил об этом, потому что был — даже тогда — несколько уязвлён. Огорчение и беспомощность, которые охватили меня, когда сёстры исчезли, могло отчасти объясняться неосуществлённым великодушием, невозможностью выполнить обещание, которым я в своё время их соблазнил. Время — вполне возможно — сделало так, что воспоминание об этой утрате стало доставлять мне удовольствие, как утверждала потом Дженни. И всё же в каком-то смысле эти два образа постоянно преследовали меня, как преследуют нас образы умерших, превращая упущенные возможности в невосполнимую потерю и делая даже это — нынешнее — изгнание бесов посредством изречённого слова бессмысленным и бесполезным. И мне вовсе не жаль, что так было, или — что должно было так кончиться. Жаль только, что они не знают: на самом деле они от меня так и не ушли.

Я снабдил их кое-какими деньгами, дал временное убежище и кое-какие сведения о жизни. Они же дали мне — правда, тогда я этого не понял — непреходящее сознание узости, ограниченности моего класса, моего образования, людей моего типа. Я называл их здесь Мириам и Марджори, но сильно подозреваю, что среди девяти гораздо более знаменитых сестёр для них нашлись бы имена и получше: может быть, Клио и Талия[209]?

— Ты что? Хосподи, Дэн, чего ж ты делал всю свою жизнь, а? В твои-то года… и никогда не был на собачках?! — Она корчит рожицу Марджори, выговаривает слова, выпячивая губы, как старая бабка-сплетница с заднего двора. — Эт' всё книжки наделали. Он свои книжки прост'-таки обожает. — Марджори беззвучно отвечает ей одними губами. Мириам облокачивается на кухонный стол, поставив локти далеко перед собой. Меня здесь для них больше нет. — Может, сводим его? Для смеха, а? Только пусть слово даст, что говорить по-шикарному не станет. А то его выпрут со стадиона как пить дать. — Марджори фыркает, подавляя смешок. Мириам откидывает назад голову, разглядывает меня с весёлым притворным небрежением: — Как думаешь, сможешь нормально-то вести, по-человечески, а, Дэн? Хоть один вечер, а?

Глаза у Мириам серо-голубые, очень ясные. Они поддразнивают, они живут, и я от всей души завидую тому, с кем они сейчас.

Так мы встретились в ресторане, Барни уже успел залить за галстук, и, если бы у меня оставалась хоть капля здравого смысла, следовало повернуться и уйти, прежде чем тот или другой из нас произнёс хоть одно слово. Он улыбался, и на его физиономии было написано нечто печально-ироническое, вполне подобающее случаю, но глаза говорили о другом. Нам предстояла партия в шахматы, и, какие бы кажущиеся жертвы он ни готовился принести, проигрывать он не собирался: его стратегией было добиться хотя бы ничьей. Так что предупреждение я получил сразу же. Он воспользуется любым сколько-нибудь явным проявлением гнева с моей стороны. Словом, играть следовало в английском стиле.