Похищение Эдгардо Мортары - Дэвид Керцер

Война между церковью и государством достигла такого накала вражды, что копья принялись ломать даже вокруг колокольного звона: новые правители настаивали на том, чтобы городские церкви били в колокола, а церковные чиновники упирались. Ну в самом деле, мыслимо ли, чтобы государь въезжал в город под молчание колоколов? На следующий день после того, как архиепископ уехал в горы, мэр Болоньи разослал письма всем приходским священникам в городе, приказывая, чтобы «при въезде его величества Виктора Эммануила II в Болонью они звонили в колокола своей церкви в ознаменование этого события, как делалось во всех других городах». Однако приходские священники, выполняя указания архиепископа, отказались это делать[340].

Миновав главные городские ворота, король ехал по увешанным знаменами улицам, а сверху — из окон — свисали нарядные полотнища, выкрашенные в цвета флагов 200 с лишним городов и провинций его недавно расширившегося королевства. Люди, стоявшие возле окон и на балконах, размахивали флагами, и на королевский экипаж сыпалось несметное множество цветов. Повсюду красовался королевский герб — непременно в соседстве с гербом Болоньи, рядом с национальным триколором. Король доехал до центральной площади, недавно переименованной в площадь Виктора Эммануила, где собралась ликующая толпа. Кроме обычных горожан, тут были караульные при знаменах, военные батальоны и даже пожарники. За общим шумом, музыкой оркестров и залпами артиллерийских орудий король, возможно, и не заметил, что церковные колокола почти не звонят.

На следующий день местная газета поместила взволнованный репортаж об этих роскошных торжествах, однако поспешила присовокупить к нему выпад против клириков, противившихся празднествам: «Следует отметить, что, вопреки надеждам наших злобных врагов, которые желали бедственного провала и небесного неодобрения» данному событию, «ни единая капля воды не упала на ликующий народ, хотя дождь непрерывно лил все утро и продолжился после торжеств»[341].

Больше всего церковников разъярила церемония, которую провели в тот день в честь короля в Сан-Петронио. 2 мая заместитель архиепископа, монсеньор Ратта, временно подменявший заболевшего кардинала, отправил отчет о последних возмутительных событиях в Рим государственному секретарю, кардиналу Антонелли. «Больше всего меня опечалило, — писал он, — то, что произошло в Сан-Петронио, как только король подошел к порогу церкви. Поднялся страшный шум, люди принялись кричать: „Да здравствует король!“, и все это продолжалось чуть ли не всю мессу, пока король не вышел из церкви. Вот так Иисус Христос был оскорблен в собственном своем доме, а святилище, отведенное для молитв и отправления священных богослужений, оказалось осквернено […] Ваше Преосвященное Преподобие, — заключал монсеньор, — я думал о бичах, посланных Иисусом Христом против тех, кто оскверняет храм, и вот какие слова пришли мне на ум: zelus domus tuae comedit me[342] [ревность по доме твоем снедает меня]»[343].

Вскоре у монсеньора внезапно появится неограниченный досуг для размышления о святотатстве нового правительства. Уже через три дня после того, как монсеньор Ратта отослал то письмо кардиналу Антонелли, парламент в Турине постановил, что 13 мая все городские общины королевства будут праздновать День пьемонтской конституции, недавно распространившейся на вновь присоединенные территории. Архиепископ, теперь уже смертельно больной, дал своему заместителю указания продолжать жесткую политику сопротивления, запретив церкви предпринимать любые действия, которые можно было бы истолковать как легитимацию нового правительства.

Когда правительство приказало болонским приходским священникам отслужить 13 мая особый праздничный молебен с Te Deum, духовенство получило от епархии распоряжение отказаться. Это стало последней каплей для правительственных чиновников, которые хотели арестовать недавно вернувшегося в город кардинала Вьяле-Прела. Однако, узнав о крайне тяжелом состоянии здоровья архиепископа, они распорядились арестовать не его самого, а его заместителя, монсеньора Ратту, обвинив его в подстрекательстве к неповиновению местным законам.

По иронии судьбы, как раз в то воскресенье, на которое крепнущая новая власть назначила патриотический праздник в честь конституции, кардиналу Вьяле-Прела сделалось совсем плохо и монсеньора Ратту срочно вызвали к нему для соборования перед смертью. Как только монсеньор вышел из дома, спеша к одру архиепископа, его перехватила и задержала полиция. Арест был одобрен самим графом Кавуром. Полиция препроводила монсеньора Ратту в тюрьму Торроне и заключила его в ту самую камеру, откуда меньше месяца тому назад вышел отец Фелетти. Тем же утром в церквах по всей епархии пели Te Deum — службу отправляли по большей части армейские капелланы. Приходские священники Болоньи предпочли исполнить последнее желание архиепископа.

В ту же ночь 61-летний Микеле Вьяле-Прела скончался. Человек, которого еще пять лет назад, когда на посту папского нунция он заключил новый конкордат с Австрийской империей, высоко ценила и чтила вся Европа (во всяком случае, вся католическая Европа), друг Меттерниха, возможный преемник кардинала Антонелли в должности государственного секретаря, умер при самых унизительных обстоятельствах. За те почти два года, что прошли после похищения Эдгардо Мортары, архиепископ лишился своего положения самого выдающегося и влиятельного человека в Болонье — в городе, уступавшем по значимости в Папской области одному лишь Риму, — и превратился в ненавистного всем врага правительства, в жалкую, открыто всеми поносимую личность. Он даже не смог уберечь собственного заместителя от тюрьмы, куда его бросили всего лишь за то, что он выполнял распоряжения архиепископа.

О том, насколько быстро переменился ветер и сколь беспринципной оказалась болонская элита, бросившаяся в объятья новым правителям, можно судить по дневнику Франческо Нашентори — того самого болонского хроникера, который всего полутора годами ранее (оставаясь тогда бесстрашным поборником папского режима) одобрительно цитировал Civiltà Cattolica при описании дела Мортары. Зато написанный им некролог кардинала ясно показывал, что Нашентори в одночасье перекрасился из защитника церковной власти в красно-белозеленого патриота: