Небо сингулярности - Чарлз Стросс

Товарищ Рубинштейн из Центрального Комитета объявил о своем намерении осесть: сильно обжегши руки браздами правления, он решил издавать газету, а идеологические вопросы оставить более безжалостным душам. Он переехал в квартиру ростовщика Гавличека над разграбленной лавкой на Главной улице, поселился там с молодым человеком, который мало говорил и первую неделю на людях не показывался, давая тем обильный материал досужим языкам. На заднем дворе лавчонки булькали и пускали пар какие-то непонятные сооружения, и ходили слухи, что Рубинштейн возится с непонятными технологическими чудесами, которые так пошатнули государство некоторое время тому назад, но никто его не беспокоил, потому что местная полиция была на жалованье у правительства, у которого хватало ума не связываться с опасным колдуном и революционным идеологом.

Еще одна странная пара поселилась в квартире над старой скобяной лавкой Маркуса Вольфа. Эти много не говорили, но бородатый мужчина отлично умел обращаться с инструментами. Они отремонтировали лавку и открыли торговлю. У них был небольшой запас замков, часов, восстановленных телефонов и более экзотических устройств, наваленных в почерневшие от времени дубовые ящики лавки. Эти штуки они меняли на еду, одежду и уголь. Ходили домыслы об источнике этих чудесных игрушек, которые эти люди продавали так дешево, – игрушек, которые даже в столицах далеких миров стоили бы целое состояние, а уж тем более в захолустном колониальном городишке. Запас этот, казалось, у них не кончается, и вывеска, которую они повесили над входом, была опасно близка к подрывной: «ДОСТУП К ИНСТРУМЕНТАМ И ИДЕЯМ». Но даже это не вызывало столько комментариев, сколько поведение женщины, высокой и стройной, с короткими темными волосами. Она иногда ходила с непокрытой головой и без провожатых, зачастую командовала в лавке, когда мужа не было, и даже обслуживала незнакомых покупателей.

До Фестиваля такие манеры обязательно вызвали бы пересуды, даже, быть может, посещение полиции и приглашение в кабинет Куратора. Но в теперешние странные времена всем было будто все равно, и радикал Рубинштейн нередко в эту лавку захаживал, добывая интересующие его компоненты для своего печатного пресса. У них явно были опасные друзья, и этого было достаточно, чтобы соседи предпочитали не совать свой нос в их дела, кроме вдовы Лоренц, конечно, которая будто считала своим долгом затевать склоки с этой женщиной (она подозревала в ней еврейку, или невенчанную, или что-то столь же непристойное).

После Фестиваля прошло девять месяцев, лето ушло в холодные и дождливые глубины осени, солнце спряталось, и зима сковала землю ледяной хваткой. Мартин много вечеров проводил, копаясь в куче металла, которую насобирал за лето, скармливая его кусочки маленькому фабрикатору в подвале, приобретая навыки в изготовлении инструментов с помощью примитивного механического оборудования. Алмазные изложницы, электродуговая печь, станочек с числовым программным управлением – эти устройства он получил из фабрикатора и с их помощью производил предметы, понятные окрестным хуторянам и лавочникам.

Пока Мартин занимался этой работой, Рашель вела хозяйство, занималась едой и одеждой, покупала рекламное место в листке Рубинштейна и держала ушки на макушке, не идет ли беда. Они жили как муж и жена, на назойливое любопытство отвечали непроницаемым взглядом и пожатием плеч, означающим «не ваше дело». Жизнь была проста, ресурсы и уют ограничивались как тем, что было доступно, так и необходимостью не вызывать подозрений. Хотя зима начинала покусывать, установленные Мартином теплоизолирующие пена и насосы поддерживали нормальную температуру так хорошо, что один из наиболее смелых соседей завел себе нежелательную привычку шляться около лавки.

Как-то морозным утром Мартин проснулся с головной болью и сухостью во рту. Секунду он не мог сообразить, где находится: открыв глаза, он уставился на запыленную белую занавеску. Кто-то рядом с ним заворочался и что-то сонно пробормотал.

Как я сюда попал? Это не моя лавка… не моя жизнь.

Чувство отчуждения было невероятно глубоким. Память возвращалась, вливалась обратно, как наводнение, затопляющее пыльные равнины. Мартин перевернулся и протянул руку, обнял спящую Рашель, прижал ее плечи к своей груди. Далекие эмиттеры пищали у него в затылке: все сторожки стояли на местах. Рашель завозилась, пробуждаясь, зевнула.

– Проснулась? – тихо спросил он.

– Ага. Слушай, который час? – Она заморгала на утренний свет.

Мартин глянул на растрепанные волосы, вспухшие спросонья глаза и ощутил, как его заполняет нежность.

– Уже рассвело. Тут чертовски холодно. Прости… – Он быстро обнял ее, потом вылез из-под полога, в простывшую спальню. Мороз расписал окна узорами. Стараясь не наступать на ледяные половицы, он нашарил войлочные тапочки, вытащил из-под кровати горшок и присел. Потом, натянув остывшее за ночь пальто, спустился в погреб проверить угольную печь, которая все еще тлела, и термоэлектрический элемент, дающий энергию для станочка. Набрать воды, вскипятить, и вскоре они с Рашель будут пить кофе – чудесная роскошь, и плевать, что это эрзац, продукция корнукопии. Может быть, через неделю-другую геотермальная скважина даст больше тепла, а пока любая температура выше точки замерзания была победой над суровой зимой степей.

Рашель уже встала, половицы скрипели под ее шагами. Она зевала, натягивая рубашку и юбки. Он старался раскочегарить печь. Руки мерзли, и он потирал их, восстанавливая кровообращение.

«Утренний базар? — подумал он. – Много хуторян съедется, можно будет продать чего-нибудь…» И тут он чуть сам себя не ущипнул. Во что я превращаюсь?

Остывшая зола постукивала по жестяному ведру, когда Мартин скреб за колосниками. Что-то зашуршало у него за спиной, он обернулся.

Рашель была одета для выхода на улицу. Просторное коричневое платье закрывало ее до подошв сапог, волосы она убрала под платок, туго завязанный под подбородком по местному обычаю. Только лицо осталось открытым.

– Ты уходишь? – спросил он.

– Сегодня базар. Я хочу хлеба купить, может быть, курицу. Потом это сложнее будет. – Она выглянула в окно. – Бр-р-р! Холодно, а?

– Когда ты вернешься, здесь будет потеплее. – Он уложил уголь на решетку и воспользовался маленькой привычной магией: огонек быстро разгорелся, разбежался по поверхности угля. Мартин повернулся к печи спиной. – Сегодня должно быть много продаж. Деньги…

– Я возьму из кассы немного. – Она придвинулась ближе, и он обхватил ее руками. Уверенная и внушающая уверенность, погруженная в маскировку жены местного ремесленника. Она привычным уже движением положила ему подбородок на плечо.

– Отлично выглядишь сегодня. Просто чудесно.

Она чуть улыбнулась и пошевелилась.

– Льстец. Интересно, сколько еще времени мы сможем здесь оставаться?

– Сможем? Или будем вынуждены?

– Гм… – Она задумалась. – Тебя уже достает?

– Малость. – Он тихо засмеялся. – Сегодня утром я поймал себя на том, что мыслю как настоящий лавочник. Это когда золу выгребал. В рутину очень легко влипнуть. Мы тут уже сколько – восемь месяцев? Живем растительной жизнью. Я уже почти вижу, как мы здесь обосновались навсегда, воспитываем детей, тонем в невежестве.