Руны судьбы - Дмитрий Скирюк

И гёзы пели на своих безумных кораблях:

Сам себе участь жестокую

Альба готовит:

Раной отплатим за рану!

Зубом за зуб!

Оком за око!

Да здравствуют гёзы!

К исходу сентября Вильгельм Оранский всё-таки набрал войско и вторгся в Нидерланды с трёх сторон, но не нашёл врага. Расчётливый и хитрый, Альба ускользал. И по земле Фламандской шли под жёлтыми и красными знамёнами войска кровавого испанца: двадцать шесть тысяч пятьсот человек и с ними тридцать пушек. Испанские гвардейцы, французы-паписты и валлоны с юга, тоже ярые католики с чёрными чётками на шее. Шли вездесущие наёмники-швейцарцы, все в зелёном, с арбалетами, стреляющими длинными оперёнными охотничьими стрелами. Шли верные Испании фламандцы, шли немецкие ландскнехты в железных кирасах, красных кафтанах и добротных жёлтых сапогах, ехали рейтары на тяжёлых лошадях, с головы до ног закованные в сталь и всегда пьяные; деньги давно уже стали для них выше веры. Они убивали, жгли и грабили. И уклонялись от сражения с какими-либо регулярными войсками.

И травник, и потерянная девушка, и сбежавший от церковников мальчишка были только маленькими камушками в жерновах большой войны. Таких было не счесть. И никому не было дела до их праздников и бед.

Никому.

Но и оставлять в покое их никто не собирался: ведь даже камушек, бывает, что ломает жернова.

Так было.

* * *

В тёплую безветренную ночь начала января, когда луна худела, а снежинки стали хлопьями, большими и пушистыми, как маленькие овцы, Лис пришёл на старую поляну танцев, смёл высокую шапку снега с пня с торчащим, как спинка сиденья, затёсом, запахнулся в плащ, уселся поудобней и стал ждать. Он был один, а при себе имел лишь кожаный мешочек с рунами, чёрную флейту и большое сморщенное яблоко. Яблоко он вскоре съел, оставив только семечки и черенок, и некоторое время молча и сосредоточенно перебирал гадательные руны, вытягивая из мешочка то одну костяшку, то другую, глядел, что выпало, потом бросал обратно, не запоминая и не истолковывая. Будь в эту ночь хоть малый ветерок, Жуга промёрз бы до костей, но ветра не было, и его рыжий поношенный плащ, отороченный мехом, довольно сносно защищал от холода. Жуга сидел, полузакрыв глаза и подобрав под себя ноги в лёгких горских башмаках с высокими завязками, каковые башмаки он до сих пор предпочитал всем прочим видам обуви, и вслушивался в сухое щёлканье костяшек. Момента появления единорога травник не заметил и не почувствовал, и лишь когда глубоко в голове вдруг родился знакомый неслышимый голос высокого, Жуга прервал своё занятие и поднял взгляд.

Свирель осталась неприкосновенной. Не понадобилась.

«Здравствуй, Лис».

— Здравствуй, высокий, — травник предпочёл ответить вслух.

«Звал меня?»

— Можно сказать и так. Мне нужен твой совет.

«Совет? Я слишком стар, чтобы давать советы. Что ты хочешь от меня?»

Травник долго молчал. Неслышно падали снежинки.

— Что мне делать? — наконец спросил он. Единорог поднял голову. Блеснул глазами. «Поясни», — потребовал он.

— Это ответ?

«Это просьба».

Жуга заёрзал на своём шершавом пне.

— Эта девочка... — неуверенно начал он. — С тех пор, как я её нашёл, я не вижу больше будущего. Руны говорят, но я теперь их тоже плохо понимаю. Я не могу во всём этом разобраться. Что происходит, высокий!

Единорог помедлил. Подошёл поближе. Грустно посмотрел на травника.

«Ты перестал быть цельным. Стал пустым. Я ведь тебя предупреждал, но ты меня не слушал...»

— Нет... — еле слышно прошептал Жуга. — Неправда.

Ответа не последовало. Единорог терпеливо ждал, и тогда травник спросил:

— Почему?

«Внутри любой души таится пустота. И если дать ей волю, она разрастается и поглощает всё. Задумайся: любому человеку нужен рядом кто-нибудь еще, чтобы заполнить эту пустоту. А для тебя ожог души стал страшнее пустоты, предательство любимых и друзей убило в тебе смелость. Ты испугался. Отступил. Остался в одиночестве. Закрыл своё сердце на замок, оделся в камень и броню, избрал аскезу и решил, что справишься сам. И брал силы у самого себя, как воду из колодца, чтоб заполнить эту пустоту. Но твой колодец пересох, вода иссякла. Наверное, ты сам заметил, что в последнее время тебе стало трудно колдовать?»

Жуга кивнул, чуть неуверенно, но утвердительно.

«Ты не отшельник, чтобы черпать силы в вере, не глупец, чтобы надеяться на чудо, и не наивный юноша, чтобы искать спасения в любви. И выходит, что ты заполнял пустоту в себе другой, такой же пустотой».

— Нет. Нет... Я двигался, я не стоял на месте. Я же учился. Я хотел стать лучше, узнать больше. Я помогал людям. Так было нужно, я слишком много раньше убивал, ты же сам знаешь...

Искристый рог качнулся вправо, влево, снова вправо. Травник умолк.

«Увы, но к сожаленью это кончилось. Почему ночь стала временем, когда твои мысли сходятся вокруг колодца собственной никчёмности? Вода в нём черна и холодна, а была прозрачной; под ней, на дне — дыханье смерти, донный лёд застылых лет, над ней — скрипучий ворот одиночества. Днём он не выглядит страшным, но когда ты ночью остаёшвся один, то бездна тянет и пророчит пустоту. Днём можно видеть, что в колодце есть вода, но ночью — только чернота. Ты уходишь, пятишеся, нащупываешь пятками слепые тропы детства и боишься оглянуться, а потом -уносишься бегом в бескрайнюю холодную равнину, хотя прекрасно знаешь, что в ней нет ни края, ни конца, а только те пределы сил, которые тебе отмерены, а остановка означает смерть, небытие. Напряжение не находит выхода, а у тебя нет сил, чтоб что-то делать. А бездействие хуже зубной боли. Грань сна и бодрствования остра, как нож, с которого нельзя сойти ни в одну сторону, ни в другую. Ты почти не спишь, твоя душа истекает кровью. Ты сильный. Очень сильный. И упорный. Но даже самое крепкое одинокое дерево рано или поздно даёт трещину. Ты много лет боролся с этим, изводил чужую боль, чтоб заглушить свою, искал больных и исцелял. И каждый выздоровевший был ещё одним камешком, который ты бросал в свой колодец, чтоб услышать плеск воды, почувствовать, что ты ещё существуешь и кому-то нужен. Но воды в твоём колодце больше нет. Не слышно плеска. Там пустота, ведь так, Лисёнок? Только пустота».

Травник молчал, закрыв лицо ладонями.

«Твоя жизнь потеряла цель, — продолжил говорить высокий. — И вчерашний день стал неотличим от дня сегодняшнего, а сегодняшний — от завтрашнего. Чему же тут удивляться, если ты больше не видишь будущего? Ты сам себя загнал в эту ловушку, а свой единственный шанс из неё вырваться обидел и прогнал прочь. Эта девочка могла бы стать твоим будущим, если бы не ты...»

— Замолчи! — Жуга вскочил и по колено провалился в рыхлый снег. Чуть не упал. — Замолчи, замолчи, сумасшедший обманщик! Что ты понимаешь? Я же знаю, я же вижу, чем всё это кончится, если я буду с ней! — он провёл ладонью по лицу и продолжил, уже спокойнее: — Да, наверное, я и вправду слишком одинок и вычерпал себя до дна. Да, я врачевал людей, чтоб бездна не звала меня их криками в бредовых снах, и буду врачевать и дальше... Да, ты прав, тысячу раз прав! Но пойми: здесь совсем другое. Я чувствую, что — настоящее, что — нет. Я могу угадать имя. Но как, как мне быть вместе с женщиной, которая умеет давать имена?