Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

Страх охватывал его и в те моменты, когда она убегала на встречи с человеком в черном, все равно куда, в любое время, прервавшись на полуфразе, выскочив из горячей ванны, отставив стаканчик с белым сладким йогуртом, которым кормила его с ложки. Раздавался телефонный звонок, она снимала трубку, и голос у нее менялся, делался каким-то пристыженным, блеющим, она говорила «да-да», спешно одевалась, закутывала его в большое пальто, и они убегали, захлопнув дверь, и иногда она забывала дома ключи. Они приезжали в отель, это часто бывал шикарный отель, с лакеем на входе, лакеем на скамейке, лакеем у лифта, лакеем на каждом углу, она сажала его внизу, не глядя на господина в униформе за большой конторкой, который смотрел на нее с неудовольствием, давала Гэри проспект, который хватала со стола, говорила ему: «Смотри! Сейчас ты будешь учиться читать или посмотришь картинки, я скоро вернусь, никуда не уходи отсюда, ладно? Ни за что на свете не уходи, хорошо?» Она убегала тихонько, как воровка, возвращалась со слезами на глазах и начинала уговаривать его (при этом казалось, она разговаривает сама с собой, спорит со своей совестью), уверять его, что любит, любит его до безумия, что это просто… хоп! И вновь куда-то убегала. Господин в униформе смотрел, как она удаляется, и качал головой, с жалостью глядя на него, а он ждал. Не двигаясь. А внутри, в животе, рос страх, что она не вернется.

Она возвращалась. Измученная, усталая, с красным смущенным лицом. Покрывала его поцелуями, брала на руки, и они возвращались домой. Иногда она вспоминала о сладком белом йогурте и докармливала его, а иногда наполняла горячую ванну или ставила грустную музыку и ложилась рядом с ним и засыпала прямо в одежде.

Он вырос, но все продолжалось по-прежнему. Они вдвоем сидели перед телевизором, смотрели передачу, поставив блюдо на колени, смеялись, играли в вопрос-ответ, пели песенки, но звонил телефон, она бросала ему пальто, и они ехали куда-то через весь Лондон и приезжали в какой-нибудь отель. Она садилась на диван при входе, что-то ему говорила, он кивал и ждал, пока она уйдет. Он больше не сидел в холле, листая идиотские проспекты с рекламой солнечных островов в теплых морях, а выходил на улицу и шел проведать белочек в парке. Рядом с отелем всегда был парк. Он садился на траву. Подпускал их ближе, угощал печеньем, которое всегда лежало у него в кармане. Они были совсем ручные. Подбегали и ели у него с руки. Или уносили кусочек печенья, забавно прыгая по траве. Они удалялись изящными быстрыми скачками, высоко подпрыгивали, тщательно рассчитывая каждое движение, поглядывая то направо, то налево, чтобы убедиться, что никакой опасный соперник не норовит отобрать у них кусочек печенья. Он веселился, глядя им вслед. Проворные, ловкие, как дикие индейцы, они карабкались по ветвям, по толстому серому стволу и исчезали в листве. Вскорости их уже не было видно, они сливались с корой. Тогда он пытался изображать их, прыгал в своем длинном пальто, держа руки перед грудью, и вращал глазами во всех направлениях, словно ожидая нападения. Чтобы забыть тянущий страх в животе. Чтобы не слышать вопрос, который огненным обручем крутился у него в голове: «Вдруг она не вернется?» И внезапно опрометью кидался назад, в отель, и садился, погружаясь в чтение идиотского проспекта.

Она всегда возвращалась. Но он все равно боялся.

Наконец человек в черном перестал звонить. Или просто они переехали во Францию. Он не очень хорошо помнил, в каком порядке это произошло. И больше никогда не было этих звонков. Не было брошенного ему в спешке пальто, захлопнутой двери, недоеденного йогурта. Днем и ночью она сидела дома.

Пекла печенья, коржики, пирожки и пироги, жарила-парила, запекала и заваривала. Три сорта блюд продавала поставщикам для устройства торжеств. Говорила, что таким способом зарабатывает на жизнь. Он знал, что она лжет. Она всегда вольно обращалась с правдой.

Он пошел в школу во Франции. Говорил по-французски. Он забыл о внезапных звонках, недовольных швейцарах и недоеденном йогурте. Ему нравилось жить во Франции. Матери вроде тоже нравилось. Она хорошо пахла, хорошо выглядела, она вновь стала играть на пианино в консерватории Пюто. Она больше не кричала во сне. Жизнь наладилась. Стала похожей на жизнь других людей.

Только по белкам он скучал…

И вот теперь ему снова стало страшно.

С того момента, как Гортензия собрала сумку, схватила пальто и убежала. «Сиди спокойно, никуда отсюда не уходи, читай проспект или смотри картинки. Мы провели потрясающую ночь, это правда, но у меня есть дела поважнее. Подожди меня здесь, не уходи». Гэри был парализован. Он не мог уйти. Он ощущал в себе глубочайшую пустоту, жуткую пустоту, которая норовила его поглотить.

И ничто не в силах было заполнить эту зияющую пустоту.

С того момента, как Гортензия ушла…

Внезапно прервав ночь, которая для него только началась. Их долгая общая ночь, их ночное безумие… Она рассчитывала, что он станет ее дожидаться, прилежно тарабаня гаммы на своем белом пианино. Ялюблютебя, ялюблютебя.

«Но у меня полно других важных дел».

Он видел, как разноцветный хвост воздушного змея удаляется в облаках. Он не знал, где ручка, управляющая цветами, не мог вернуть красный, желтый, зеленый, фиолетовый в свою жизнь.

Жизнь его стала белой-белой. Он больше ничего не знал. Он уже ни в чем не был уверен. Он не знал, хочется ли ему играть на пианино. И спрашивал себя, не захотелось ли ему стать пианистом только для того, чтобы понравиться Оливеру. Чтобы придумать себе отца, которого, должен признать, ему так не хватало. Да, он внезапно понял это в душевой, когда Симон сказал: «Ты что, Иисус, что ли? У всех есть отцы!» — и ему болезненно захотелось иметь отца, как у всех.

Он позвонил Оливеру.

Услышал в автоответчике: «Вы попали в квартиру Оливера Буна, меня сейчас нет дома. Оставьте сообщение, а если звоните по профессиональному вопросу, обратитесь к моему агенту по телефону…»

Гэри повесил трубку.

Все смешалось в голове. Все стало белым-бело. Всплыло все, о чем он прежде не задумывался. Так вот что такое быть взрослым! Миновать время детства и юности. Ничего про себя не понимать.

Быть взрослым — это когда в голове белым-бело?

Он сказал себе, что, может, ему и страшно, но по крайней мере он не трус. Трусом он был раньше. Впрочем, была ли то трусость, равнодушие или беззаботность — он понять не мог. В его памяти всплыло имя миссис Хауэлл, дамы, у которой жила его мать, когда была студенткой и когда встретила его отца. Он припомнил, что она живет где-то на окраине Эдинбурга.

Узнал расписание поездов, купил билет в один конец — он не знал, чем кончится путешествие, — и в один прекрасный день с утра поехал на вокзал Кингс-Кросс. Четыре с половиной часа пути. Четыре с половиной часа, чтобы подготовиться и научиться не быть трусом.

В поезде он вспомнил подробнее, что мать говорила о миссис Хауэлл. Не так-то много. Когда Гэри родился, ей было лет сорок, она выпивала, у нее не было ни мужа, ни ребенка, она готовила ему смесь в бутылочке, пела песенки, а ее бабушка была служанкой в поместье его отца. Он посмотрел в Интернете. Нашел имя, телефон и адрес. Джонстон Террас, 17. Он позвонил, спросил, есть ли свободная комната. Подождал у телефона, сердце его колотилось, в ушах стучало. Нет, ответила женщина дребезжащим голосом, к сожалению, все заняты. О, как жаль, сказал он расстроенным голосом. А потом очень быстро, на одном дыхании, боясь не суметь выговорить до конца вопрос: