Император Юлиан - Гор Видал

Когда Фаустина вошла, я приветствовал ее стоя. Как-никак мы родственники. Она преклонила предо мною колени, но я поднял ее и предложил стул. Мы сели.

Фаустина - сирийка, женщина живого и веселого нрава. Нос у нее с горбинкой, волосы иссиня-черные, а глаза серые; по-видимому, в ее жилах течет готская или фессалийская кровь. Она была явно испугана, хотя я делал все от меня зависящее, чтобы ее успокоить.

- Надеюсь, ты не в обиде, что я принимаю тебя здесь? - Я указал на еще не убранные манекены, стоявшие вдоль стены, - молчаливое напоминание о ее муже, по мерке которого они были сделаны.

- Как будет угодно государю, - ответила она официальной фразой и улыбнулась. - Кроме того, я еще ни разу не была в Священном дворце.

- Ах да, ты же вышла замуж в Антиохии.

- Да, государь.

- Прими мои соболезнования.

- Такова была Господня воля.

- Я согласился, что так оно и есть, и спросил:

- Где ты собираешься жить, принцепсина? - так я решил ее называть. Об "Августе" не могло быть и речи.

- С позволения государя, в Антиохии. С семьей. Тихо. В уединении. - Она роняла слова одно за другим. Казалось, к моим ногам падают тяжелые монеты.

- Можешь жить где пожелаешь, принцепсина. В конце концов, ты последняя моя родственница и… - я как можно тактичнее указал на ее живот, выпиравший из-под траурной хламиды, - носишь в чреве последнего отпрыска нашего рода. Это огромная ответственность. Не будь тебя, династия Флавиев угасла бы.

На мгновение в ее серых глазах промелькнули страх и подозрение. Покраснев, она потупилась.

- Надеюсь, государь, Бог наградит тебя многочисленным потомством.

- Нет, - безапелляционно ответил я. - Наш род продолжит только твой сын… или дочь.

- Государь, умирая, мой муж сказал, что ты будешь справедлив и милосерден.

- Мы понимали друг друга, - сказал я, но в интересах истины добавил: - До определенного предела.

- Я могу быть свободна?

- Абсолютно свободна. Последняя воля Констанция для меня священна. - Я встал. - Сообщи мне, когда у тебя родится ребенок. - Она приложилась к пурпуру, и мы расстались.

Я получаю из Антиохии регулярные донесения о Фаустине. Она слывет гордой и неуживчивой, но в заговорах не участвует, хотя и недолюбливает меня за то, что я лишил ее почетного титула Августы. Между прочим, родила она девочку, и должен сказать, что от этой вести у меня гора с плеч свалилась. Зовут ее Флавия Максима Фаустина. Интересно, как сложится ее судьба?

Либаний: С Флавией - мы ее называем Констанцией Постумией - меня связывает самая тесная дружба. Она женщина редкого обаяния, вся в мать. Сейчас она, как известно, замужем за императором Грацианом и живет в Трире; таким образом, ей удалось то, что не успела ее мать, - она стала правящей Августой. Фаустина очень гордится своей дочерью, хотя месяц назад, при нашей последней встрече, она была очень расстроена тем, что императрица не пригласила ее в Галлию. Очевидно, заботливое чадо решило, что матери такая дальняя поездка уже не по силам. "Что делать? - утешал я тогда Фаустину. - Дети всегда стремятся жить своей жизнью, и с этим надо мириться". Я даже дал ей почитать единственный экземпляр моего трактата "Сыновний долг". Кстати, она мне его ведь так и не вернула!

Что касается императора Грациана, то это всеобщий любимец, хотя (увы, увы!) ярый христианин. Став императором, он впервые в истории отказался от титула великого понтифика - крайне дурной знак. Между прочим, когда в прошлом году Грациан избрал Феодосия Августом Восточной Римской империи, он одновременно пожаловал своей теще Фаустине почетный титул Августы. Мы все были за нее чрезвычайно рады.

Юлиан Август

После ухода Фаустины я послал за цирюльником: последний раз я стригся еще в Галлии и совсем зарос - не философ, а Пан какой-то! Ожидая цирюльника, я погрузился в изучение дворцового штата, как вдруг в кабинет вошел некто похожий на персидского посла. Его перстни, золотые пряжки, завитые кудри внушали такое почтение, что я невольно привстал, но то был всего лишь мой брадобрей. Узнав это, я только и сумел промямлить: "Я хотел видеть цирюльника, а не сборщика податей", но он нисколько не смутился: подумаешь, государь шутить изволит! За работой цирюльник говорил без умолку. Оказалось, он получает от казны ежегодное жалованье. Еще ему каждый день положены двадцать караваев хлеба, а также корм для двадцати голов вьючного скота. При этом выяснилось, что ему всего этого еще мало и он считает, что ему недоплачивают. Подравнивая мне бороду, он в изысканных выражениях сетовал, что я хочу подстричь ее клинышком - так мне не к лицу. До его ухода я помалкивал, а затем продиктовал меморандум о сокращении штата брадобреев, поваров и прочей дворцовой челяди.

За этим приятным занятием меня застал вошедший Оривасий. Он с улыбкой слушал, как я, размахивая руками, мечу громы и молнии, все более распаляясь при мысли о том, какой двор достался мне в наследство от предшественников. Дождавшись, пока я выдохнусь, Оривасий стал докладывать, что он увидел в обследованных им помещениях гвардейцев-доместиков. Оказывается, солдаты спали не более не менее как на перинах! Кормили их исключительно деликатесами, а их кубки были много тяжелее мечей. К тому же некоторые из доместиков приторговывали драгоценностями, либо ворованными, либо собранными в качестве дани с богатых купцов, которых они постоянно держат в страхе. В довершение ко всему эти доблестные воины организовали хор и подряжались развлекать пирующих любовными песнями!

Признаюсь, под конец я уже не мог больше терпеть и просто рычал. Оривасий обожает доводить меня до белого каления. Он хладнокровно перечисляет одну за другой подробности и следит, как у меня на лбу вздуваются жилы, а когда я готов от гнева крушить все вокруг, он хватает меня за руку и советует поберечься, не то меня вот-вот хватит удар. Что ж, так оно когда-нибудь и будет.

Я хотел немедленно разогнать гвардию доместиков, но Оривасий посоветовал лучше делать это постепенно, тем более что во дворце творится кое-что похуже.

- Похуже? - Я возвел очи к Гелиосу. - Я понимаю, солдаты - это далеко не философы, все они воруют, что поделаешь? Но перины, любовные песни…

- Дело не в солдатах, а в евнухах. - И он замолчал, кивнув в сторону секретарей. Хотя они и присягали хранить государственную тайну, чем меньше кругом ушей, тем лучше.

- Потом, - прошептал Оривасий.

Вдруг снизу послышался страшный шум, и в кабинет ворвался запыхавшийся гофмаршал:

- Государь, депутация из Египта смиренно молит преклонить слух…

Тут внизу так загрохотало, будто во дворец ворвались бунтовщики.

- И часто у вас такое происходит?

- Государь, просто египтяне…

- Народ шумный?

- Да, государь.

- И преторианскому префекту с ними не сладить?