Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

28 марта, пятница.

Что ж, эта книга – нечто очень странное. Я была в сильном возбуждении в тот день, когда сказала, что «дети не идут ни в какое сравнение с ней»; когда сидела и просматривала роман целиком; когда спорила с Л. (из-за Этель Смит) и победила; когда чувствовала давление формы – великолепие и величие, – как, наверное, никогда прежде. Но я не буду гнаться за возбуждением. Продолжу писать, и мне кажется, что это одна из самых сложных и трудных моих книг. Просто не представляю, как ее закончить, если не грандиозным разговором, в котором каждая жизнь должна иметь свой голос – мозаика – … – я правда не знаю. Трудность, похоже, в сильном давлении. Я еще не выработала подходящий тон. И все же мне кажется, что в книге что-то есть; я продолжу упорно работать, а потом буду переписывать, читая себе вслух каждую строчку, будто это стихи. Текст выдержит расширение. Сейчас он слишком ужат, на мой взгляд. В книге – какой бы она в итоге ни вышла – есть большая и перспективная тема, которой в «Орландо», думается, не было. В любом случае я преодолела очередное препятствие.

Вернулась домой после чаепития с Нессой и Анжеликой. Прекрасный весенний день. Прогулялась по Оксфорд-стрит. Автобусы ходят с опозданием. Люди дерутся и борются за места. Толкаются на тротуаре. Старушки с непокрытой головой; автомобильная авария и т.д. Гулять в одиночестве по Лондону – величайший отдых.

1 апреля, вторник.

А сейчас, в этот впечатляющий, удивительно волнительный теплый вечер, мы должны пойти на ужин с Рэймондом. Я сижу у открытого окна и слышу жужжание, а вижу открытое желтое окно отеля; шла пешком с Лестер-сквер[1090]. Какие странные воспоминания навевает этот вечер, думаю я. Смутные ощущения мягкого и даже мистического вечера; не лихорадочного и не тревожного, нет; у моря, голубого и нежного. Я заглянула к портнихе. Беззубой. Она строчила. Сказала мне, будто подруге: «Миссис Вулф, мы переезжаем. Надеюсь, вы не будете возражать, если я не возьмусь за прострочку, поскольку у меня уже болят глаза». Что бы ни сказали сегодня вечером – все звучит нежно и радостно, кажется мягким приливом. Разумеется, я не могу описать как следует.

Несса сейчас в Чарльстоне. Они откроют окна; возможно, даже посидят у пруда. Она подумает: «Вот результат моей многолетней работы в безвестности – мои сыновья и дочь». И будет совершенно довольна (как я полагаю) Квентином, который принесет воды в бутылках, и чрезмерно добродушным Клайвом. Они будут думать о Лондоне с неприязнью. И все же вечер интересный; я собираюсь потягивать вино у Рэймонда и пытаться выведать что-нибудь у Литтона. Надо идти переодеваться.

4 апреля, пятница.

Я пытаюсь набросать последнюю главу – безуспешно; поэтому потрачу 10 минут, чтобы записать свои впечатления от вечера у Рэймонда. В основном об обществе содомитов. Лицо Литтона озарилось любовью и восторгом, когда я оставила очаровательных дам со всеми их дарованиями ради мистера Уильямсона [неизвестный] из Оксфорда, блестящего и красивого, но никому неизвестного. Рэймонд сел на подлокотник кресла Литтона. Морган вернулся с «Мелеагра[1091]». А я пошла посмотреть на Ронни [неизвестный] за кулисами. В шортах он выглядел очень мило. Эдди вернулся с последней постановки Кокрана[1092]. Ему пришлось стоять, и он был (на ум приходят фразы для «Волн») раздражен (юмор – вот чего ему не хватает). «По крайней мере, – сказал он, – Энсор (я забыла, кто это) очень симпатично смотрелся в белом костюме, а все остальное просто отвратительно». В этот момент остальные содомиты навострили уши и стали вести себя как-то глупо. Я имею в виду, что они начали хихикать и ворковать. Атмосфера была совершенно уединенной, интимной и сосредоточенной на одной теме. Рэймонд пару раз грубо рявкнул (во всяком случае, тон у него был неподобающим), учуяв насмешку в моих комментариях. Он рассказывал, как сильно Жербо[1093] ненавидел женщин; потом возразил и велел мне не верить всему, что говорят о Д’Аннунцио[1094] и Дузе[1095] – мол, есть и другая версия, что она сама с ним плохо обращалась. Получился бурный и бесцеремонный спор. Рассматривали фотографию Стивена Теннанта (Зигфрид Сассун ходит к той же портнихе), позирующего в кителе, а еще снимок маленьких мальчиков в частной школе. Морган, обсуждавший красоту пасынка Хилтона Янга[1096], казался незнакомцем. «Его катание на коньках великолепно» (затем он вполголоса осуждал поведение какой-то женщины). Все это вызвало у меня ощущение звона, интима, хихиканья. Как будто я зашла в мужской туалет.

9 апреля, среда.

Сейчас мне кажется (в контексте «Волн»), что я умею несколькими штрихами передать основные черты характера персонажа. Это нужно делать смело, почти карикатурно. Похоже, вчера я приступила к концовке. Как и все части этой книги, она пишется урывками. Меня такое совершенно не устраивает и тянет назад. Надеюсь, финал придаст роману солидности, но мне приходится уделять внимание каждому предложению. Отказ от стилистики «Орландо» и «Маяка» в значительной степени обусловлен чрезвычайной сложностью формы, больше напоминающей «Комнату Джейкоба». Думаю, я сделала огромный шаг вперед, но из-за этого кое-где может не хватить огня. Мне кажется, что я стоически придерживаюсь первоначального замысла. Боюсь, переписывать придется так основательно, что его будет не узнать. Роман обречен на несовершенство. Но, полагаю, мне удалось возвести себе своего рода памятник на фоне неба.

11 апреля, пятница.

Вчера мы прогулялись с мистером Джонсоном по оранжереям Уоддесдона[1097]. На песке были прочерчены разделительные красные линии. Сотни цикламенов. Ряды азалий словно военные на параде. Гвоздики, распустившиеся и только зацветающие. Виноградные лозы, которые прореживали трудолюбивые садовники. Все деревья моложе сорока лет, но уже идеально облагороженные. Фиговое дерево с тысячей тонких ровных ветвей. Статуи завернуты в простыни, словно мертвые лошади. Все мертво. Сделано, посажено, установлено в 1880 году или около того. Один цветок доставил бы мне больше удовольствия, чем эти ряды и кусты. Жара, аккуратность, точность, организованность. Мистер Джонсон похож на нектарин, твердый, красный и спелый. Он научился всему у мисс Элис[1098], а восхищение воспринимает как часть своей зарплаты. Он называл нас господами.

13 апреля, воскресенье.

Едва закончив писать, я взялась за Шекспира, хотя головой до сих пор в романе, а разум раскален докрасна. Это поразительно. Никогда прежде не замечала, насколько велики его размах, скорость и сила слов, пока не сравнила со своими собственными и не поняла, насколько Шекспир превосходит меня во всем, хотя поначалу кажется, что мы не уступаем друг другу, но потом он вырывается вперед