Химмельстранд. Место первое - Йон Айвиде Линдквист

Стефан нагнулся над мальчиком и попытался расстегнуть пуговицы на рубашке. Удалось не сразу – сильно дрожали руки. Слава богу – кожа цела, обломки ребер не торчат.

Но все увидели одновременно. Маленький красный крестик, отпечатавшийся на коже в области сердца. Как тавро.

Стефан двумя пальцами пошарил в кармане сорочки и выудил оттуда две тоненькие, окрашенные неоновой краской пластмассовые палочки, которые тяжесть прицепа вдавила в грудь мальчика.

– Лазерные мечи… – прошептал Стефан. – Лазерные мечи.

* * *

Лазерные мечи.

Петер понял, что больше не выдержит. Он сам был частью той тяжести, которая раздавила мальчонку. Он слышал звук ломающихся ребер, почувствовал слабые толчки – через обшивку кемпера, через матрас, на котором спал, как боров, и упустил Молли из вида.

В его теле – дыра, черная пустота, где не может существовать ничто живое. Он помогал нести Эмиля, стоял рядом со всеми, с замиранием сердца следил, как мальчик борется за свою жизнь, но его-то собственная жизнь в эти минуты уже закончилась.

Его роль и предназначение – приносить радость. Помогать людям вновь обрести желание жить, восстановить радость движения. Источник вдохновения и пример для подражания.

Никогда больше. Никогда он не сможет найти в себе силы, чтобы вернуться к этой работе, а без нее он – ничто. Пустое место.

Конец.

Не говоря ни слова – а что тут скажешь? – он попятился к двери, вышел – и обомлел, хотя, казалось, уже ничто не могло вывести его из состояния тупого отчаяния.

Молли.

В нормальных обстоятельствах он должен был бы постараться обдумать, что с ней произошло, про этот туннель – то ли был он, то ли не было, и самое главное – как это может отразиться на ее жизни.

Но обстоятельства более чем ненормальны. И самое главное – он перестал думать о Молли как о своей дочери. И то, что он увидел, заставило его окончательно забыть про отцовские чувства.

Молли разделась догола и легла ничком на траву, гам, где только что лежал Эмиль, там, где трава напиталась его кровью.

Мама оставила меня в туннеле. Я стала такой же, как они.

Если бы не вьющиеся светлые волосы, он бы не узнал дочь. Ее персиковая кожа на глазах выцвела и стала совершенно белой. Тельце ритмично вздрагивало, словно ему передавался пульс земли. А когда она подняла голову, волна волос осталась на траве, точно это был парик. И существо, поднявшееся и вставшее на четвереньки, – не Молли. Это его отец.

Петер не испугался. Страх – боязнь что-то потерять, а ему терять нечего. Все, что можно потерять, он уже потерял. Пошел к машине, поднатужился и снял поводок кемпера с фаркопа.

– Иди сюда, сынок, – услышал он голос за спиной. – Иди сюда, поболтаем кой о чем.

– Вали куда подальше. Я знаю, что ты – не ты, но все равно. Исчезни.

Он залез в машину. Потолок в машине цельнометаллический, без панорамного люка, и салон не поврежден. Нажал на кнопку стартера, и мотор сыто заурчал.

Он посмотрел на горизонт.

Иду.

Путь должен быть завершен. Его место там, где царит совершенный, манящий мрак. Он перевел рычаг автомата в положение Drive и тронулся с места.

На этот раз он не вернется.

* * *

– Фью-фьить, фью-фьить, фью…

Мухоловка. Эмиль знал голоса двадцати двух птиц, и короткая песенка мухоловки – одна из них.

Прежде чем наступила темнота, птичка села на забор вокруг кемпинга. А теперь он каким-то образом оказался под этим забором, и птаха чирикала прямо над ним.

– Привет, – сказал Эмиль.

Птичка кивнула в ответ, посмотрела на него своими пуговичными глазками и улетела.

Эмиль сел и протер глаза. Забор! Там никакого забора не было. Он и в самом деле в кемпинге, там, где они и жили до того, как все вокруг сделалось таким странным. В нескольких метрах от него – площадка для гриля, там они с папой жарили сосиски, чуть подальше киоск и батут, где всегда полно детей, но сейчас почему-то никого нет.

А почему бы не попрыгать?

Он встал и пошел к батуту, но уже через пару шагов почувствовал жгучую боль в груди, как будто его ужалила оса. Он сорвал рубашку, чтобы осу выпустить, и посмотрел на грудь.

Нет, это не оса. Над сердцем, как раз там, куда, как он думал, его укусила оса, – маленький крестик, и он жжется так, будто и вправду нарисован осиным жалом.

Или лазером.

Это же лазерные мечи Дарта Мола и его двойника! А Дарта Мола он держал в руке перед тем как… перед тем как что? Он не помнил. Он играл с Дартом Молом и Дартом Мяу и очутился здесь. А где воины? Он пощупал нагрудный карман – лазерные мечи тоже исчезли. Эмиль чуть не заплакал.

Папа очень рассердится. Нет, еще хуже: папа очень огорчится.

Он походил вокруг, но не нашел ни фигурок, ни мечей. А метка на груди жжет все сильней. Постепенно слезы высохли, и он начал играть в «горячо-холодно». Шаг в сторону – тепло, горячее, холоднее, еще холоднее.

И вдруг боль почти прошла. Он заметил, что стоит на тропинке. Узкая тропинка, она идет через весь лагерь и у площадки для гриля пересекается с другой. Грудь опять начало жечь, и он пошел вперед.

Жжение заметно стихло.

Он прошел прямо через черную от золы площадку и двинулся дальше, стараясь ставить ноги одну перед другой, как канатоходец. Малейшее движение в сторону – начинается боль. Это похоже на игру.

Уокделяйн.

Но это не любоваться на птиц, это что-то другое. Тропинка ведет еще куда-то, а куда – неизвестно.

Было бы очень весело, если бы он так не устал. Как будто у него высокая температура и ноги как ватные. А где же мама с папой?

Он с трудом поднял глаза и огляделся. Так не должно быть. Если ребенок заболел, папа с мамой тут как тут. Он – ребенок, и он заболел, так почему же все взрослые отводят глаза, будто не хотят его видеть?

Он остановился отдохнуть, хотя грудь тут же начало жечь. Надо полежать.

Эмиль лег, пошарил рукой по траве и нащупал мамину руку.

* * *

Карина вздрогнула – Эмиль пожал ей руку. Она посмотрела на лицо: глаза не просто закрыты, а зажмурены, словно старается на чем-то сосредоточиться.

Внезапно лицо его просветлело, и он открыл глаза.

– Эмиль? – Карина с трудом подавила рыдание. – Как ты, мой маленький?

Эмиль пробормотал что-то неразборчиво.

Она нагнулась поближе.

– Что ты сказал, моя радость?

– Уокделяйн, – прошептал Эмиль. – Ай уокделяйн.

Стефан сложил руки, как для молитвы, и прижал к груди.