Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич

турки или греки? Как бы не так. Прошлый раз пойманного на мосту полчаса продержали в латах, все усиливая ток, уже жареным мясом стало попахивать, не выдержал, все выложил. А когда вынули его, то не только был без единого волоса, все сгорели, но и черным, словно негр. Думаете, до этого выдержите? Как бы не так. При первом же токе взмолитесь. Хотя мне бы доставило большое удовольствие поджарить наконец русского.

Англичанин жевал табак, утирая рот рукавом, сплевывал после каждой фразы и хохотал, показывая гнилые зубы. “Ну что, не одумались, не боитесь, хотите, чтобы запахло обезьяной, даю вам еще одну минуту”.

Ильязд кричал и доказывал, сам не зная что. Что он служит у американцев, что его не смеют подвергать пытке и прочие признаки малодушия. Лейтенант, поставив напротив стул, продолжал жевать табак и время от времени покатывался от хохота.

Окна участка выходили на улицу и, вероятно, на Золотой Рог, и хотя не было видно, но чувствовалось: за окном ласкающее солнце и изумляющее небо и неведомые возможности, рассеянные в воздухе. Неожиданно пара голубей опустилась и стала ворковать у окна, увеличивая своим присутствием сентиментальную трогательность картины. И как бы для того, чтобы доказать еще раз, что все это одна и та же невыносимая литература, ирландец вдруг перестал жевать табак и ни с того ни с сего приказал подручным освободить Ильязда15.

14

С наступлением Рамазана Айя София превращалась в танцкласс1. Разумеется, Рамазан всегда остается Рамазаном, но когда он совпадает с серединой весны, словом, не слишком придвинут к летней истоме и чужд также холодных ветров, то лучше удается вкусить прелести дневного покоя и ночных веселий, и так как в том самом году Рамазан пришелся через несколько дней всего после Святого Ильи, да еще выпала в Константинополе удивительная такая весна и золотой рог полумесяца висел над Золотым Рогом, отчетливый на нежелающем погасать небе, и мальчишки после дневного мыканья по набережной слышали вдруг грохот и кричали радостно: “Пушка” – и пускались немедленно в пляс при звуках проснувшегося пианино, то и Ильязд с чувством исключительного благодушества напялил данную ему Хаджи-Бабой феску и отправился в сопровождении последнего на торжественную службу в Айя Софию. Предстояло присутствовать при соревновании множества братств, собравшихся сюда из окраин и предместий константинопольских, ради благочестивого соревнования в звуках и танцах2. Еще раз каждое братство подводило итоги своей философии и всенародно провозглашало свое миросозерцание.

Хаджи-Баба явно отдавал предпочтение волчкам3. Не только потому, что принцип вращения увлекал более других, но и на основаниях, которые он преподнес Ильязду в таком виде: “Как не крутись, не уйдешь от двух, от да и нет, земли и неба. Не надо считать, что двойственность есть непременно борьба добра со злом. Нет, зло также дополняет добро, как земля дополняет небо. И поскольку нам даны руки, простертые к небу, и ноги, ходящие, то и движения рук выражают вещи возвышенные, а ноги – низменные, и так как в языке есть гласные и согласные, и гласные стремятся к небу, а согласные довлеют земле, то и в танце, передавая жестом священные тексты руками, передавать надлежит игру гласных, а ногами – согласных.

Ты вот – поэт, а думал ли ты как следует о гласных? Обрати внимание, какая разница в их изображении у народов, изображающих бога и не признающих изображений. Европейцы рисуют богов по греческому примеру, и какая разница в их письменах и греческих”.

Их пропустили в глубь мечети безо всяких затруднений, так как личность Хаджи была гарантией его спутнику. Но чтобы дать Ильязду возможность видеть лучше зрелище монашеского диспута, Хаджи поднялся с Ильяздом на хоры, где и пребывание гяура4 было спокойнее.

Освещение было исключительным. Мрамор и уцелевшие в глубине кораблей мозаики отражали пламя, и под перекрестным огнем свеч середина храма была наполнена светом без теней, в котором фигуры людей двигались, словно не прикасаясь к полу. Голоса, отдаваясь от купола, звучали не обрываясь, переливаясь из одной ноты в другую, неожиданно для Ильязда обнаруживая, каким удивительным вокальным инструментом была эта постройка.

Служба, по-видимому, давно началась. Уже не читали литаний5, и только один за другим выступали братства, представляя взорам столпившихся тысяч затейливые наряды и еще более затейливые движения. Толпа казалась во мраке одноцветной. Но стоило выделиться из ее среды братству, как вступало оно в полный свет, ослепительное и лучезарное.

Сначала выступили дервиши в высоких тюрбанах и длинных юбках, отягощенных складками. Медленно начали они вертеться, развевая юбки, постепенно подымавшиеся, образуя параллельно полукруги. Вскинутые их руки, напряженные и вытянутые, но бессильные в кистях, так что кисти свешивались вниз и бились во время танцев, трепетали, возносили их вверх, и вскоре, потеряв всякую связь с полом и покачиваясь, бесплотные тени, прозрачные иноки, не отбрасывавшие теней, носились они призраками по плитам мечети. “Мир есть волчок, пущенный рукой Господа”6 – вспомнил Ильязд. А вместо додекаэдра два конуса, касающиеся вершинами в талии. И странное дело, (точно) платья и нижняя часть тела этих дервишей не зависели от верхней. Тогда как нижний конус-юбка замедлял движение и вдруг замирал, верхний продолжал вертеться и раскачиваться <сам> по себе, и снова нижний вступал в игру, скорее, в борьбу с верхним. “Это волчки, – пояснил Баба. – Мир есть вращение и борьба зла с добром, которое есть не что иное, как отражение одним другого, плюс и минус, конус вершиной вверх и конус вершиной вниз, два треугольника, касающиеся в одной точке, Боге”.

Но волчки уже уступили место другим. У этих одежды были коротки и коротки рукава, показывая их ноги и руки. Один, поместившись посередине, запел7, и под его поэму они пошли цугом вокруг, выводя ногами и руками различные жесты, и каждая рука и каждая нога – разное, но все – одни и те же движения. Чтение8 становилось гортанным, глухим, и ноги топотали самые резкие уродливые движения, голос становился плавным и гласным и над окоченевшими ногами плавали руки, трепетные и невесомые. “Запомните, о чем хотите спросить, но не спрашивайте здесь, спросите потом, а то обнаружат, что вы христианин”, – сообщил Ильязду Хаджи-Баба.

Но появление следующих вызвало необычайное движение в толпах. Очевидно было, что эти представляли какое-либо новшество, что-то особенное, и сам Баба вытянул вперед сухую шею, стараясь получше разобраться. На них были одеты не войлочные, а барашковые колпаки, и их суконные рясы зеленого цвета и непостижимого покроя придавали