Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич

продавали и хлеб, и булки с сосисками и бублики с маком. В Черной деревне кондитерская к своему дневному триумфу прибавила ночной, но ночь мешала видеть ее заразительность и злодеяния.

Неподалеку от башни, на подъеме, Ильязд обернулся, услышав за собой шаги Синейшины. Действительно, это был Синейшина, снова в турецкой, уже не монашеской одежде.

– Вы не будете отрицать, что я вас вывел из неприятного положения.

– Которое вы сами создали.

– Я весьма сожалею, что вам пришло в голову посетить мечеть в вечер, когда я должен был начать поход против русских. Я не мог, впрочем, отложить своего выступления и только подумал о вас.

– Спасибо. Я все-таки думаю, что русская форма и отступление были приготовлены вами загодя и ваше появление в качестве русского было сделано не ради моего спасения.

– Пусть будет по-вашему.

– Послушайте, Мумтаз-бей, вашу ненависть к русским я понимаю и разделяю, быть может, вы это знаете. Но ваше ожесточение против беженцев, с ним я не совсем согласен.

– Молодой человек, вы не станете отрицать, что через полгода после нашей первой беседы и схватки оказался прав я, а не вы.

– В чем?

Синейшина засмеялся.

– Не прикидывайтесь. Вам это не идет. Вы более чем знаете, что русские действительно подготавливают нападение на Айя Софию и захват Стамбула.

Ильязд остановился, подошел вплотную к великану и сказал: “Мне нужно вас видеть, чтобы с вами говорить. Зайдемте в Малое Поле, если мое общество вас не пугает. Сидя, за столиком, я вам лучше отвечу на ваш вопрос”.

Синейшина отвечал кивком головы, и они вошли в сад, еще не закрытый. Многочисленные перотские обыватели потели за столиками и благоухали ногами, хотя было еще далеко до жарких дней.

– Я знаю или более чем знаю, что русские оборванцы готовят захват Айя Софии. Но так же, как и вы, я знаю, что это комедия. Тогда как ваша игра поведет к погромам и убийствам.

Ильязд выпел фразу и, откинувшись на спинку стула, жадно вдыхал купленный им у входа букет роз.

– Комедия, – возмутился Синейшина с искренним негодованием в голосе, – почему это вы выдумали, что это комедия? Потому, что я принимаю меры, чтобы это мероприятие не удалось, и потому, что оно не удастся. Скупать оружие – это комедия? Устраивать склады – это комедия? Знаете ли вы, с каким упорством это оружие собирается, на какие жертвы беженцы не идут, чтобы приобрести его? И вы называете это комедией. Как бы не так. Если бы мы стали усыплять себя заявлениями, что все это комедия или пустяки, дождались бы захвата Стамбула и такой резни, на которую одни вы, русские, способны. Нет, лучше несколько убитых при погромах и нападениях, о которых вы говорите, чем эта неизбежная и жестокая до последней степени бойня.

Он опорожнил стакан и в бешенстве бросил его через изгородь вниз, на кладбище.

– Не горячитесь, Мумтаз-бей, вы себя выдаете. Вы фанфарон, но я убежден, не сомневайтесь в моем беспристрастии. Поэтому слушайте меня внимательно, я более чем рад нашей встрече, которая мне развязывает язык и руки. Я сожалею даже, что не смог вас видеть раньше, тогда, я убежден, вы бы воздержались от сегодняшнего выступления. Да-да, не перебивайте. Так вот. Русские действительно кое-что затевают. Но я утверждаю, что ни один из этих оборванцев и бывших людей не сошел на землю после плаванья из Крыма с целью что-нибудь затеять; что если они что-либо и затевают, то хотя и с обильной болтовней, но без всякого одушевления и особой охоты, и, наконец, их подбивают на эту затею со стороны, я бы сказал, гонят в шею, чтобы как-нибудь оживить дохлую и раздохлую мечту о Софии – православном храме и заставить их что-нибудь делать ради оной мечты.

Синейшина обрушился кулаком на столик, но ничего не сказал.

– Вся эта история – предприятие некоего Суварова, американского подданного, который эту идею всячески раздувает и одновременно продает за большие деньги русским дрянное оружие для этого дела и в то же время снабжает русских деньгами в обмен за последнее, что они успели вывезти из России, на предмет покупки этого оружия и организации выступления. Я не напрасно провел шесть месяцев в Стамбуле. Теперь для меня это не подлежит никакому сомнению. И если бы завтра, вместо того чтобы призывать к погромам, вы покончили бы с этим дельцом, возможность русского выступления рассеялась бы как дым.

Ильязд был доволен собой. Образ Суварова был настолько правоверным, соответствующим заученным формулам о личности дельцов, наживающихся на войне и потому на войну толкающих, что нечего было и задумываться, не было ли тут какого-либо промаха в рассуждениях. Нет, Ильязд вскрыл философию происходящего, видел на самых глубинах ее двигателя, и, естественно, оставалось только гордиться собственной прозорливостью. Откинувшись на спинку стула, полулежа, излюбленная его поза, он с любопытством рассматривал собеседника, ожидая решительных результатов от своих разоблачений. Но Синейшина, хотя и пришел в возбуждение, мало вязавшееся с сильным его характером, отвечал злым смехом на высокопарную речь Ильязда.

– Вы, вероятно, думаете, что сообщаете мне новость. Прав был старик Озилио, упрекая вас за неумение делать выводы. Философии недостает вам, молодой человек, философии. Роль Суварова мне превосходно известна. Ну что ж, он делает свое небольшое дело, и только.

Он бросил на землю папиросу, не докурив ее, растоптал с бешенством, достал новую, закурил, убедился, что она плохо курится, снова бросил, снова растоптал, извлек третью, повертел, помял, закурил, выждал, чтобы убедиться, что эта годится, и продолжал унижать посрамленного Ильязда:

– Вы думаете, это так легко – вдохновить толпу на подвиги? Вы воображаете, что достаточно истратить некоторое количество денег, и вот, публика готова лезть на рожон и, безумствуя, вознаградит вас сторицей? Упрощенная философия! Или вы не пережили войну и переворот, или не знаете, что подъем масс – нечто чрезвычайно редкое и сложное и хотя, разумеется, поддается управлению и может быть подготовлен, но издалека и в течение продолжительного времени. Суваров, я смеюсь над вашим Суваровым. Классический тип еврейского ростовщика, только с американским паспортом, и только. Не он, так другой. Что он тянет с вашего брата три шкуры, выкачивает из беженской среды все до последнего гроша, до нательного креста и скоро снимет с оборванцев нательные лохмотья, это тоже верно. Но вот то именно, что эта среда дает себя до такой степени обворовывать, обирать, готова на какие угодно жертвы, и есть показатель, что в этой среде есть подъем, готовность к жертве, вдохновение, а не одна только вымученная