Вот идет цивилизация - Уильям Тенн

М-р Глеску пожал плечами.

– Это похоже на то, как если бы очистки с палитры наложили поверх очистков с палитры.

– Верно! Только я называю это «грязным по грязному»! Да вы, наверное, и так это знаете, раз специализируетесь на моем творчестве. А вот «Фигуральные фигуры за но…».

– Не соблаговолите ли оставить пока эти… эти фигуры, мистер Метьюэй? – взмолился Глеску. – Мне хотелось бы посмотреть что-нибудь из ваших работ с цветом. С цветом и формой!

Морниел почесал в затылке.

– Вообще-то я довольно давно не работал в цвете… А, погодите! – он улыбнулся и принялся рыться на верхней полке стеллажа, а немного погодя спустился со старым холстом. – Вот, одна из немногих работ, которую я оставил от своего прошлого, мутно-крапчатого периода.

– И я понимаю, почему, – пробормотал м-р Глеску себе под нос. – Это решительно… – он пожал плечами так энергично, что едва не коснулся ими ушей; жест этот хорошо знаком каждому, кто видел критика в боевой обстановке. После такого жеста слова абсолютно излишни; если вы художник, на чью работу этот критик сейчас смотрит, все и так ясно.

Морниел тем временем снимал с полки картину за картиной. Он совал их под нос Глеску, сжавшего губы так, словно его вот-вот вырвет.

– Ничего не понимаю, – признался м-р Глеску, глядя на сплошь заваленный холстами пол. – Все это, очевидно, написано до того, как вы открыли себя и нашли свою уникальную технику. Но я ищу хотя бы крошечный намек на грядущую гениальность. А нахожу лишь… – он оглушенно тряхнул головой.

– А как вам эта? – тяжело дыша, спросил Морниел. М-р Глеску оттолкнул холст обеими руками.

– Пожалуйста, уберите! – он снова покосился на указательный палец. Я заметил, что черное пятно на нем сделалось больше и пульсирование его замедлилось. – Мне пора возвращаться, – сказал он. – А между тем я оказался в совершеннейшем тупике! Позвольте показать вам кое-что, джентльмены, – он нырнул в свой красный ящик и вернулся, держа в руках книгу.

Мы с Морниелом вытянули шеи, заглядывая ему через плечо.

Страницы позвякивали, когда он переворачивал их; одно я знал наверняка: то, что напечатана она не на бумаге. И обложка…

– Ты в двадцать восьмом родился? – спросил я. Морниел кивнул.

– Двадцать третьего мая, – он замолчал. Я знал, о чем он сейчас думает, и быстренько посчитал в уме. Шестьдесят восемь лет. Немногим дано знать, сколько им отмерено. Что ж, шестьдесят восемь – не так уж и плохо.

М-р Глеску открыл книгу на первой картинке. Даже теперь, при одном лишь воспоминании о первом взгляде на нее, у меня слабеют коленки.

Это была яркая, вся в светлых цветах абстракция, но такая, какой я даже вообразить себе не мог. По сравнению с ней работы лучших известных мне абстракционистов казались детскими каракулями. Вам бы она понравилась – вне зависимости от того, предпочитаете вы абстрактную или фигуративную живопись; да что там, она понравилась бы вам, даже если бы вы слабо разбирались в живописи. Не хочу показаться сентиментальным, но у меня на глаза навернулись слезы, честное слово. Любой, мало-мальски воспринимающий красоту, отреагировал бы подобным образом. Только не Морниел.

– А, штуки вроде этой? – произнес он так, словно на него снизошло озарение. – Что же вы сразу не сказали, что вас интересуют такое?

М-р Глеску схватил Морниела за грязную футболку.

– Вы хотите сказать, у вас есть и такие работы?

– Не работы. Работа. Всего одна. Я написал ее на прошлой неделе в порядке эксперимента, но не слишком удовлетворен результатом, поэтому подарил одной девице из нашего подъезда. Хотите глянуть на нее?

– О да! Очень, очень хочу!

Морниел взял у него из рук книгу и небрежно бросил на кровать.

– Ладно, – сказал он. – Идемте. Это займет не больше пары минут.

Спускаясь следом за ними по лестнице, я пребывал в некотором ступоре. В одном я был уверен, как в том факте, что Джеффри Чосер жил прежде Алджернона Суинберна: ничего из того, что Морниел создал или хотя бы мог потенциально создать, не способно даже на миллион эстетических миль приблизиться к той репродукции в книге. И при всем его бахвальстве, при всем неисчерпаемом тщеславии я точно знал: сам он это тоже понимает.

Он остановился перед дверью двумя этажами ниже и постучал. Ответа не последовало. Он выждал несколько секунд и постучал снова. С тем же результатом.

– Черт, – сказал он. – Ее нет дома. А я так хотел показать вам работу.

– Я хочу посмотреть ее, – честно признался м-р Глеску. – Я очень хочу увидеть что-нибудь, напоминающее ваши зрелые работы. Только времени у меня осталось так мало…

– Я вам вот что скажу, – Морниел щелкнул пальцами. – У Аниты там две кошки, которых она просила кормить, когда ей случится выйти по делам, поэтому у меня есть ключи от ее квартиры. Давайте я сбегаю наверх за ними?

– Отлично! – счастливо выдохнул м-р Глеску, бросив быстрый взгляд на свой указательный палец. – Только побыстрее, пожалуйста.

– Ну разумеется, – пообещал Морниел и, прежде чем броситься вверх по ступенькам, встретился со мной взглядом и едва заметно подмигнул. Этот условный знак мы придумали в ходе наших совместных «покупок». Он означал: «Заговаривай ему глаза!»

Я все понял. Книга. Я слишком часто видел Морниела в процессе охоты, чтобы не вспомнить: то, как небрежно он бросил книгу на кровать, было чем угодно, только не небрежностью. Он просто положил книгу так, чтобы без труда найти ее в нужный момент, а сейчас поднимался наверх, чтобы спрятать это сокровище в какое-нибудь укромное место, а когда м-р Глеску соберется отчаливать обратно в свое время… ну, книга просто не найдется.

Ловко? Чертовски, дьявольски ловко, скажу я вам. И тогда Морниел Метьюэй будет писать картины Морниела Метьюэя. Нет, не писать. Копировать.

Тем временем рот мой, повинуясь сигналу, сам собой раскрылся и заставил меня болтать – практически на автопилоте.

– А сами вы пишете, м-р Глеску? – поинтересовался я. Для начала неплохо.

– О нет! Конечно, в детстве я мечтал стать художником – думаю, каждый критик начинает подобным образом, – даже перепортил своей мазней несколько холстов. Нет, они правда были ужасны, совершенно ужасны! Я обнаружил, что писать о живописи гораздо проще, чем писать картины. Однажды я начал читать биографию Морниела Метьюэя и понял, что нашел объект своих исследований. Его картины не просто показались мне родными – он сам представлялся мне человеком, которого я мог бы понять и полюбить. Вот это приводит меня в замешательство. Он сильно отличается от того, каким я его себе представлял.

– Не сомневаюсь, – кивнул я.

– Конечно, история имеет привычку приукрашивать каждую заметную фигуру. И я вижу в его личности отдельные черты, которые этот процесс приукрашивания на протяжении столетий мог… Наверное, мне не стоит углубляться в это, мистер Данцигер? Вы ведь его друг.