Вот идет цивилизация - Уильям Тенн

Перемене, произошедшей в Морниеле Метьюэе с того момента, когда его открыли, поражаются все. Все, но не я.

Его помнят неопрятным, бесталанным художником из Гринвич-Виллиджа, который каждое второе предложение начинал с местоимения «я», а каждое третье заканчивал с «мне». Он мог служить идеальной иллюстрацией вконец обнаглевшего от собственной трусости человека, подозревающего в глубине души, что он бездарь, и это еще мягко сказано, зато уже через полчаса разговора с ним у вас уши вянут от беспардонного хвастовства.

Я-то знаю причину произошедшей с ним перемены, его внезапной скромности и столь же внезапного оглушительного успеха. Дело в том, что я стал свидетелем того, как его «открыли»… хотя и не уверен, что это слово верно отображает суть события. По правде говоря, я вообще не знаю, какое слово подходит к этому случаю с учетом полной его невероятности – заметьте, я не сказал «невозможности». Все, что я знаю наверняка, – так это то, что попытка найти во всем этом логику вызывает у меня колики в животе и отчаянную боль в висках.

В тот день мы как раз говорили о том, как его откроют. Я осторожно примостился на деревянном стуле в его холодной маленькой студии на Бликер-стрит – болезненный опыт научил меня избегать мягкого кресла. Это кресло, можно сказать, почти целиком оплачивало Морниелу аренду студии. Оно представляло собой нечто бесформенное, с грязной обивкой, довольно высокое в передней своей части и весьма низкое в задней. Стоило вам усесться в это кресло, как все содержимое ваших карманов вываливалось из них и пропадало в переплетении ржавых пружин и гнилых деревяшек. Морниел имел обыкновение радушно предлагать «почетное место» каждому новому знакомому, и пока тот ерзал в попытках найти такую точку, где его не кололи бы пружины, в глазах у Морниела появлялся жадный охотничий блеск. Ведь чем сильнее ерзал новичок, тем больше всякой всячины вываливалось у него из карманов. А после того, как гость откланивался и уходил, Морниел разбирал кресло и подсчитывал трофеи – ни дать ни взять владелец лавочки, изучающий состояние кассы после распродажи.

Сидя же на стуле, следовало лишь соблюдать бдительность, потому что он мог рассыпаться. Самому Морниелу это не грозило: он-то всегда сидел на кровати.

– Жду не дождусь того дня, – говорил он, – когда какой-нибудь галерист… ну там или критик, обладающий каплей мозгов, увидит, наконец, мои работы. Этого не может не случиться, Дейв, я точно знаю. Я просто слишком хорош для этого. Порой мне даже страшно становится, как подумаю, насколько я хорош: ну откуда столько таланта в одном человеке?

– Ну, – неуверенно пробормотал я, – есть ведь еще…

– Не то чтобы таланта было слишком много, – продолжал он, явно опасаясь, что я его неправильно понял. – Мне-то такой талант, слава богу, по плечу. У меня для этого достаточно духовных сил. Но окажись на моем месте кто помельче, его бы такой груз в лепешку раздавил. Груз неимоверной проницательности, осознания, так сказать, духовного гештальта. Его сознание такая ответственность в клочья бы порвала! Но не мое, Дейв. Только не мое.

– Что ж, хорошо, – сказал я. – Рад это слышать. А теперь, с твоего позволе…

– Знаешь, о чем я думал сегодня утром?

– Нет, – признался я. – Но, честно говоря, я не…

– Я думал о Пикассо, Дейв. О Пикассо и Руо. Я пошел прогуляться по рынку, позавтракать – ну, сам понимаешь, цапнуть где что плохо лежит – и задумался о судьбах современной живописи. Я много об этом думал, Дейв. И мне за нее тревожно.

– Правда? – удивился я. – Ну, мне кажется, что…

– Я шел по Бликер-стрит, а потом свернул на Вашингтон-сквер-парк и все думал: кто вообще делает сейчас в живописи что-то хоть мало-мальски важное? И на ум пришло только три имени: Пикассо, Руо и я. Ведь нет же больше никого оригинального, заслуживающего внимания! Всего три имени на чертову прорву людей, марающих сегодня холсты по всему миру. Только трое, и никого больше. Знаешь, каково это – чувствовать себя таким одиноким?

– Могу себе представить, – кивнул я. – Но ведь…

– А потом я спросил себя: почему это так? Почему истинные гении встречаются так редко? Есть ли этому какое-то статистическое обоснование, какая-то квота, выделяемая Провидением на каждый исторический период? Или причина не в этом? И почему, черт подери, меня не открыли до сих пор? Я долго думал над этим, Дейв. Я думал над этим старательно, сосредоточенно, потому что это очень важный вопрос. И знаешь, какой ответ пришел мне в конце концов в голову?

Я сдался, пересев в кресло – не слишком глубоко, конечно же, – и выслушал от него теорию эстетики, которую до того имел счастье выслушивать по меньшей мере дюжину раз от дюжины других художников из Гринвич-Виллиджа. Единственное, чем эти теории различались, – это тем, кто именно являлся наиболее идеальным воплощением излагаемой эстетики. Возможно, вас не удивит то, что Морниел считал таковым себя.

Он приехал в Нью-Йорк из Питтсбурга, штат Пенсильвания, – долговязый, неуклюжий юнец, который терпеть не мог бриться и пребывал в блаженной уверенности, что умеет писать. В те дни он боготворил Гогена и пытался подражать ему на своих холстах. Еще он мог часами разглагольствовать о непостижимой простоте наивного искусства. Сам он считал, что говорит с бруклинским акцентом, но на деле говор его был и остался питтсбургским.

Увлечение Гогеном прошло у него быстро, стоило ему только прослушать несколько лекций в лиге студентов-художников и отрастить свою первую спутанную бороду. Со временем он выработал собственный стиль, который называл «грязное на грязном». Художником он был отвратительным, в этом нет ни малейшего сомнения. Говоря так, я основываюсь не только на моем собственном мнении – а я как-никак снимал квартиру вместе с двумя современными художниками и целый год был женат на третьей, – но и на отзывах хорошо разбирающихся в искусстве людей, которые, будучи личностями независимыми и незаинтересованными, внимательно изучили его работы.

Один из них, весьма уважаемый критик современного искусства, при виде картины, которую Морниел практически силой навязал мне в качестве подарка и несмотря на все мои протесты собственноручно повесил у меня над камином, на некоторое время лишился дара речи.

– Он не просто ничего не хочет передать изобразительными методами, – высказался он, когда язык снова начал ему повиноваться, – но даже не дает себе труда применить эти методы. Белое на белом, грязное на грязном, беспредметность, неоабстракционизм – хоть как назовите, но в любом случае это пустышка. Совершенная пустышка! Он просто еще один из многочисленной своры обиженных на весь белый свет пустобрехов-дилетантов, заполонивших Виллидж.

Вы можете спросить, зачем я тогда тратил время на Морниела? Ну, он жил за соседним углом. По-своему он был довольно-таки колоритным типом. И когда мне не удавалось написать за бессонную ночь ни строчки упрямо сопротивляющегося стихотворения, мне часто начинало казаться, что неплохо было бы заглянуть к нему в студию и отдохнуть за разговором, не имеющим никакого отношения к поэзии и к литературе в целом. Беда только, я всегда упускал из виду один существенный момент: этот разговор неизменно сводился к монологу, в котором мне позволялось лишь вставлять время от времени реплики, да и то – сплошь междометия. Видите ли, разница между нами заключалась в том, что меня хоть иногда, но печатали, пусть и в журналах-однодневках, предпочитавших расплачиваться не деньгами, а бесплатной годовой подпиской. Он же не выставлялся ни разу.