Стальные боги - Замиль Ахтар

– Боюсь, все не так просто. Несколько торговцев сообщили, что после падения Костани в Тагкалае начался бунт. Сокровищницы разграбили, и теперь они пусты.

– Не очень-то надежные у них сокровищницы, – хохотнул я, надеясь вернуть хоть немного краски на лицо патриарха.

Он выдавил слабую улыбку.

– Совсем ненадежные, мой господин.

Он не сводил глаз с пола, будто стыдился посмотреть мне в лицо.

– Мой сын считает тебя невиновным во всем этом, – сказал я. – Он полагает, что Михей заставил тебя выдать за него Селену, но мы оба знаем, что это твоя идея. Я не сказал ни ему, ни кому-либо другому, что это ты меня отравил. И я сохраню эти тайны в своем сердце, патриарх.

– Ваше милосердие, как и всегда, сравнимо с милосердием Архангела.

– Но не прекращай проповедовать. Мой сын не верит, что я вернулся. Он цепляется за мысль, что это колдовство. Роун и святые воины всецело поверили в чудо, но другие придворные будут, подобно моему сыну, более подозрительны.

– Я не устану провозглашать чудо вашего воскресения, пока ваше имя не зазвучит в сердцах всех этосиан.

По его щекам потекли слезы, и мне было плевать, настоящие ли они.

На следующий день я проснулся и позавтракал жареными лепешками из бамии в горьковатом соусе из скисших фруктов. Еще одна причина прорвать осаду. Сообщения о ночных стычках вселяли приятный оптимизм. Сначала мы обстреляли их лагерь ракетами, которые взрывались с безумным визгом, чтобы враги не могли отдохнуть. Через несколько часов после этого мы атаковали их тяжелой кавалерией и легкой конницей рубади.

Ах да, рубади. Сотни лет назад они промчались по степям и вторглись в Крестес с северо-востока. Десятилетия сражений ни к чему не привели, поэтому мы разместили их в наименее населенных регионах империи. Они родня забадарам по крови и такие же свирепые и искусные в верховой езде. Приняв нашу веру, они соединили ее с элементами своей старой религии, и многие епископы настаивали, что их до сих пор нельзя считать верующими. Некоторые племена рубади даже предпочитали поклоняться ангелу Сакласу, потому что его древовидные конечности напоминали их бога земли из Пустоши.

Какая мне разница, как молится человек? Меня интересует, кому он молится, но еще больше – как он сражается. А рубади были умелыми воинами, хоть им и недоставало дисциплины.

В полдень мы отправили за стены десять тысяч рубади, аркебузиров и копейщиков в доспехах. Хотя сирмяне отбили атаку, к концу дня на поле боя скопились их тела; тел было так много, что им стало трудно маневрировать. Мы потеряли больше людей, но что с того? Стена и город до сих пор наши.

На следующий день пошел дождь. Сильный. На рассвете мы послали саперов обстрелять ракетами каменную стену, которую они построили вдоль побережья. Успех был оглушительным. Дождь размыл землю; без стены пролив переполнился, и вода полилась в низины. Мы наблюдали из-за стен, как сирмяне бегут прочь от берега, чтобы не увязнуть в грязи.

Именно тогда шах показал свою подлость. Его механики выкатили вперед деревянную платформу с петлей на шесте. Виселица. Затем они привели на нее девушку и завязали петлю на ее шее. Сражение на какое-то время прекратилось, мы ждали, что они собираются сделать с моей внучкой. Но я видел лишь безумство побежденных.

Отчаяние моего сына было трудно игнорировать. Он пришел ко мне, когда я сидел в саду; в его дыхании сквозила паника отца, который вскоре потеряет единственного ребенка.

– Они дали нам время до завтра, чтобы сдать город, или ее повесят, – сказал сын. – Они убьют ее, когда солнце будет на полпути к зениту. Мы должны что-то сделать!

– Предложи им Михея. Предложи янычара, которого мы держим в плену, и все золото в подвалах. Больше у нас ничего нет.

Алексиос отправился к ним сам.

Через некоторое время он вернулся в тронный зал, взывая о помощи. Он в слезах молил у моих ног, чтобы я спас Селену. Как будто я мог сотворить чудо, подобно апостолам.

– Алексиос, ты знаешь, что я люблю Селену. И люблю тебя. Но они не смягчатся, пока мы не отдадим город.

– Так отдай его! – всхлипнул он. – У нас уже есть город. У нас есть Гиперион. Это место не наш дом!

– Гиперион просто деревня по сравнению с Костани. – Я слез с трона и схватил сына за холодные, трясущиеся щеки. – Я видел, как твой брат ринулся в бой и получил стрелу в глаз. Это был тяжелый день. Твой тоже пройдет.

Я завидовал отношениям сына со своей дочерью. Какой-то поэт сказал, что любовь есть страдание. Поэтому, будучи императором, нельзя слишком сильно любить детей. Все, что ты любишь, будет использовано против тебя, а потому император не должен по-настоящему любить ничего, кроме империи и труда. Такова холодная реальность, которую моему сыну еще предстояло узнать.

– Нет, я не такой, как ты, – сказал Алексиос. – Я не хочу этого. После твоей смерти я приказал Михею вернуться в Гиперион, вместо того чтобы тратить казну и жизни на захват этого города. Разве ты не видишь? Нам не удержать Костани. По эту сторону моря слишком много латиан!

– Михей все правильно понял. – Я вернулся на трон, пока мой сын унижался. – Меньше латиан…

День прошел без сражений. Большую его часть моя внучка простояла на коленях. Они бросили ей пару кусков хлеба и заставили пить из миски, как собаку. Сирмяне – настоящие звери. Говорят, что их предок Селук произошел от союза волка и Падшего ангела. Их бесчеловечность это подтверждала.

В ту ночь я навестил двух своих пленников. Подземелье безбожно воняло. Я заткнул нос ватой, но даже она не спасала от запаха испражнений и червей. Я не хотел задерживаться, но должен был проверить сговорчивость янычара. Возможно, мне также удастся направить Михея на путь искупления.

Я и не знал, что янычар молод и так красив. Судя по золотистым волосам и светлой коже, он был рутенцем или темзийцем. Я бы с удовольствием послушал его историю, если бы от него не воняло так сильно.

– Ты помнишь свою родину? – спросил я на сирмянском.

Он тихо бормотал какие-то стихи, кудрявые волосы падали на лоб.

– Нет, конечно же нет. Наши миссионеры обратили большую часть Рутении и Темза в этосианскую веру. Если бы сирмяне не взяли тебя в рабство, ты был бы одним из нас.

– Думаешь, мне не все равно, кем бы я был?

В его словах горечи было больше, чем в