А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Что касается матери Терезы, ее Митчелл видел всего один раз. Она больше не приходила в Дом ежедневно. У нее были хосписы и сиротские приюты по всей Индии, а также в других странах, и она большей частью занималась организацией работы в целом. Митчелл слышал, что если хочешь увидеть мать Терезу, то лучше всего пойти на мессу в Доме матери, поэтому как-то утром, до рассвета, он вышел из общежития Армии спасения и направился пешком по темным тихим улицам в монастырь на улице А.-Дж.-Ч. Боше. Войдя в часовню, где горели свечи, Митчелл старался не показать своего возбуждения — он чувствовал себя словно поклонник, которому удалось проникнуть за кулисы. Он присоединился к небольшой группе собравшихся тут иностранцев. На полу перед ними уже молились монахини, распростершись перед алтарем, а не просто преклонив колени.

По кучке добровольцев пробежал шумок, и по обернувшимся головам Митчелл понял, что в часовню вошла мать Тереза. Она оказалась неимоверно маленькой, не больше двенадцатилетнего ребенка. Дойдя до центра часовни, она преклонила колени и коснулась земли лбом. Митчеллу видны были только подошвы босых ног матери Терезы: потрескавшиеся и желтые — ноги старухи, — они казались преисполненными огромной значимости.

Как-то утром в пятницу, на третьей неделе своего пребывания в городе, Митчелл поднялся с постели, почистил зубы, добавив в воду йода, проглотил таблетку хлорохина (от малярии) и, плеснув водой на лицо и на голову, почти безволосую, отправился завтракать. К нему присоединился Майк, но есть он ничего не стал (у него были проблемы с желудком). Рюдигер пришел к столу с книжкой. Быстро поев, Митчелл спустился во дворик и вышел на Саддер-стрит.

Было начало января, погода в Индии стояла холоднее, чем ожидал Митчелл. Когда он проходил мимо рикш, собравшихся за воротами, они окликнули его, но Митчелл отмахнулся — его ужасала сама мысль о том, чтобы нанять человека в качестве тяглового животного. Дойдя до улицы Джавахарлала Неру, он нырнул в людской поток. Спустя десять минут подошел автобус, опасно накренившийся под тяжестью пассажиров, которые облепили его двери; к тому времени зимнее солнце успело прожечь туман, и день становился жарким.

Район Калигхат, в южной части города, получил свое название от храма Кали, стоявшего в самом центре. Храм с виду не особенно впечатлял — что-то вроде здания местной конторы, главное управление которой находится не здесь, — но улицы вокруг были оживленными и колоритными. Уличные разносчики впаривали религиозную атрибутику — гирлянды цветов, горшки с топленым маслом ги, кричащие плакаты с богиней Кали, высовывающей язык, — паломникам, роившимся у входа в храм, входившим и выходившим. Прямо позади храма стояла богадельня — по сути, у них была общая стена, поэтому добровольцы так и называли это место — Калигхат.

Пробравшись через толпу на улице, Митчелл вошел в незаметную дверь и, спустившись по ступенькам, оказался в полуподвале. Похожее на туннель помещение было тускло освещено — свет проникал в окна, расположенные высоко во внешней стене, на уровне улицы, через которые видны были ноги прохожих. Митчелл подождал, пока привыкнут глаза. Тела жертв на трех ярусах коек в тени вырисовывались медленно, словно их выкатывали из загробного мира. Когда зрение вернулось, Митчелл прошел через всю палату в заднюю кладовую. Там он обнаружил врача-ирландку, которая изучала листок с рукописными пометками. Очки сползли у нее на нос, и ей пришлось откинуть голову назад, чтобы увидеть, кто вошел.

— А, вот и ты, — сказала она. — Минутку, сейчас будет готово.

Имелась в виду тележка с лекарствами, перед которой она стояла, раскладывая таблетки по пронумерованным ячейкам в верхнем лотке. Позади нее к потолку поднимались коробки с медикаментами. Даже Митчелл, ничего не понимавший в фармацевтике, видел, что тут явная проблема с излишками: чего-то было слишком много (например, марлевых повязок и, как ни странно, полосканий для рта), а антибиотиков широкого спектра действия, таких как тетрациклин, недостаточно. Некоторые организации высылали лекарства за пару дней до окончания срока годности, а потом списывали с них налоги. Многие из этих препаратов применялись для лечения заболеваний, встречающихся чаще всего в странах с высоким уровнем жизни, — вроде гипертонии или диабета — и не могли помочь при типичных индийских болезнях, вроде туберкулеза, малярии или трахомы. Обезболивающих тут было негусто — ни морфия, ни производных опиатов. Только парацетамол из Германии, аспирин из Нидерландов да суппрессивное средство от кашля из Лихтенштейна.

— Вот, пожалуйста, — сказала врач, щурясь на зеленый пузырек. — Витамин Е. Полезен для кожи, повышает либидо. Самое то, что этим господам нужно.

Швырнув пузырек в мусор, она махнула в сторону тележки:

— Все в твоем распоряжении.

Митчелл выкатил тележку из кладовой и двинулся вдоль ряда коек. Раздавать лекарства — это было одно из тех дел, что ему нравились. Работа относительно легкая, включавшая близкое общение и при этом механическая. Он не знал, от чего эти таблетки. Все, что от него требовалось, — проследить, чтобы они достались кому надо. Некоторые мужчины чувствовали себя сносно и могли приподняться на койке и принять таблетки самостоятельно. Другим же приходилось поддерживать голову и помогать им запить. У мужчин, жевавших паан, рты походили на кровавые зияющие раны. У самых старых часто вообще не было зубов. Один за другим они открывали рот, чтобы Митчелл мог положить им таблетку на язык.

Для человека на койке номер 24 таблетки не было. Митчелл быстро понял почему. Половину его лица закрывала потерявшая начальный цвет повязка. Марля глубоко въелась в плоть, словно пристав непосредственно к черепу под ней. Глаза человека были закрыты, а губы разлеплены в гримасе. Пока Митчелл осознавал все увиденное, сзади послышался глубокий голос:

— Добро пожаловать в Индию.

Это был пчеловод, державший свежую марлю, пластырь и пару ножниц.

— Стафилококковая инфекция, — сказал он, указывая на забинтованного человека. — Наверное, порезался, когда брился. Или какая-нибудь мелочь в этом роде. Потом пошел, помылся в реке или совершил пуджа, и все разнесло. Бактерии попадают в порез и начинают разъедать лицо. Мы только три часа назад ему сменили повязку, а теперь снова надо менять.

У пчеловода была масса подобных сведений — сказывался его интерес к медицине. Пользуясь тем, что обученного медперсонала не хватало, он действовал в отделении почти как практикант, следовал указаниям врачей и выполнял настоящие процедуры, промывал раны или выковыривал пинцетом личинки из омертвевших тканей.

Сейчас он встал на колени, протиснувшись телом в узкое пространство между койками. Когда он тихонько положил марлю и пластырь на койку, человек открыл свой единственный действующий глаз — вид у него был испуганный.

— Все нормально, приятель, — сказал пчеловод. — Я твой друг. Пришел помочь тебе.

Пчеловод был человек глубоко искренний и необыкновенно добрый. Если Митчелл, согласно категоризации Уильяма Джеймса, был больная душа, то пчеловод определенно обладал здоровым духом. («Я имею в виду тех, кто в моменты, когда им предлагается быть несчастными, положительно отказываются испытывать данное чувство, словно это нечто недостойное или дурное».) Представлять себе, как пчеловод ухаживает за своими пчелами, растит детей, продолжает страстно любить жену (он часто об этом говорил), качает мед и раздает его повсюду, куда ни посмотри, — это воодушевляло. И эта идеальная жизнь породила потребность вырваться из нее, создать себе настоящие трудности, даже невзгоды, чтобы облегчить страдания других. Митчелл приехал в Калькутту именно для этого — он хотел сблизиться с людьми вроде пчеловода, посмотреть, какие они, и набраться от них хорошего.