Прощаю - отпускаю - Анастасия Туманова

При воспоминании о жене сразу сжалось сердце. Ефим подумал, что, если даже он и доберётся благополучно обратно на завод, увидеться с Устькой ему не дадут. Сразу же возьмут в кандалы и – в «секретку»… И, скорей всего, сдадут в рудники как беглого. Тут же вспомнился убитый Берёзой Трифон, и мороз продрал по спине. Ведь и это тоже наверняка вылезет… И баба Трифонова покажет, что варнаков двое было! А после кто там будет разбираться, кто резал, а кто нет… будто начальству дело есть… им убивец будет нужен хоть один… Ох, попал ты, парень, как кур во щип… Не выкрутиться никак… Теперь уж дело гиблое!»

Ефим тоскливо оглядел стеной стоящий вокруг лес. Мелькнула шальная мысль: всё же бежать. Идти на закат, как шли они с Берёзой. Рано или поздно куда-нибудь да выйдет… «Куда ты выйдешь, лапоть?! – тут же с горечью подумал он. – Выйдет он… Будто дороги варнацкие знаешь! Будто люди у тебя по деревням есть, как у атамана! Харча – и то с собой ни крошки! Ну, вспомни, вспомни, как на Москву шли с Антипом да с Устькой! На одних грибах цельную осень, тьфу… А тут ни грибов, ни орехов ещё в помине нет, одни корешки! И то ведь не всякий корешок есть можно… Да тебя в первом же поселении скрутят, как курёнка, и становому сдадут! А коль сам в завод вернёшься, глядишь, послабленье какое выйдет… Ведь и допрежь люди бегали! И возвертались… И что? Спину обдерут, годов довесят – и опять на работу! Ништо, авось кривая вывезет!»

Кое-как подбодрив себя таким образом, Ефим задрал голову. Солнце уже поднялось над макушками елей, зазолотилось, разбрасывая по сумрачной тайге снопы искр. Из глубины леса доносился гомон птиц. Сощурившись на солнце и определяя свой обратный путь, Ефим почувствовал, как в тон весёлому птичьему щебету уныло поскрипывает желудок. Однако помочь собственному брюху было нечем, и Ефим, благоразумно стараясь не думать о еде, пошёл на восток.

Сначала он двигался довольно бодро, время от времени поглядывая на солнце, сползая по склонам оврагов, перебираясь через поваленные, заросшие мхом коряги и с чертыханием вылезая из скрытых молодой травой ям. Ефиму казалось, что идёт он правильно. Тайги вокруг он пока не узнавал, но заблудиться в лесу, пусть даже и сибирском, считал невозможным. «Не город небось… Вон, в той Москве и впрямь плутать неделями можно было. И солнце со звездой не помогли б. А народу, а шуму, а грохоту всякого! Не заблудишься, так с ума рехнёшься навовсе. А в лесу что… Днём – солнце светит, ночью «ковш» поднимется… По-всякому выберусь! Не впервой теляти по лесу плутати».

Гораздо больше его волновала нараставшая боль под ключицей. От долгой ходьбы рана разошлась, и на перевязи проступили пятна крови. Когда же каждый шаг начал отзываться острой болью во всём теле, Ефим понял, что надо хоть ненадолго остановиться. Он присел на поваленный мшистый ствол – и почти сразу понял, что сделал это зря. Тело немедленно налилось чугуном. Перед глазами, как вчера, заплясали пятна, и Ефим слегка испугался. Если уже в первый день такое – то как же дальше-то? Впервые он пожалел, что никогда не обращал внимания на Устиньины травки.

«Ведь как она ловко делала… Шмыгнёт по полянке туда-сюда, вырвет корешок… В ладонях разотрёт, сжевать даст – и, глядишь, через полчаса всё как рукой сымет! Что стоило посмотреть… Теперь вот дозарезу надо – а не вспомнить ничего. Да, может, тут такое и не растёт вовсе! Тайга – это тебе не ёлки болотеевские! Ох ты, чёрт, да что ж поделать-то? Что поделать… Идти! Как хочешь, идти! Коли ляжешь да помирать начнёшь – как раз зверьё явится! Кровищей, опять же, пахнет… Одной рукой волка не задушить!» Превозмогая боль, Ефим встал, огляделся. С досадой вспомнил, что где-то выронил нож. Здоровой рукой отодрал сук от поваленного ствола, одобрительно потрогал острый, как лезвие, отлом. И пошёл дальше, следя за тем, чтобы солнце за спиной светило точно в левое плечо.

День уже клонился к закату, когда Ефим вошёл в густой сосняк, растущий по обоим склонам длинного оврага. Он страшно устал, повязка вся набрякла кровью. Однако места вокруг были по-прежнему незнакомыми. «Сторона-то по солнцу нужная… А ну как вправо аль влево забрал? Так мимо завода и прошагаешь до самого Зерентуя…» Ефим осмотрелся. Выбрал огромную старую сосну с низко растущими ветвями и начал взбираться по сучьям, как по лестнице, – морщась от боли и стараясь не думать о том, что будет, ежели он с этой сосны, к примеру, навернётся.

Умудрился не упасть. До смерти напугал по дороге семейство белок, чудом не потревожил пчелиный рой в дупле, согнал с гнезда возмущённо цокающую сойку. И добрался чуть не до самого верха, откуда кроны елей и кедров казались зелёным морем, разлившимся на многие вёрсты вокруг. Устроившись в развилке и помотав головой, чтобы отогнать пляшущие пятна в глазах, Ефим осмотрелся. И – почти сразу же увидел в полуверсте знакомую обгорелую верхушку лиственницы, возле которой они с Берёзой ночевали в последний раз. «Она иль нет?! Это что же – я один быстрей, чем с атаманом, добрался? В один день вместо двух?!» Посоображав, Ефим убедился, что так оно и есть. Полдня у них с Берёзой ушло на отсиживание в овраге возле избёнки, и полночи – на выжидание возле дома Трифона. «Я-то ничего не ждал, не прятался! Шёл себе да шёл! Ой, Бог дураков-то любит!» Ефим скатился с дерева, от радости не чувствуя даже боли.

Через полчаса, когда солнце уже завалилось за горы, он вышел к знакомой лиственнице и – рухнул навзничь в сырую от росы траву. «Слава богу… Верно иду, правильно… И быстро! Послезавтра к вечеру на заводе буду! Только бы бурятов черти не принесли…» Последним страшным усилием Ефим заставил себя скатиться под могучие корни дерева. Напоследок подумалось ещё, что надо бы сменить повязку, незачем манить зверьё. Но на это уже не хватило сил.

Он проснулся от прикосновения чего-то мохнатого к ноге. И сразу, ещё не придя в себя, вскочил. Рука сама схватила лежавший рядом острый сук. Ничего не видя в кромешной темноте, Ефим ударил наугад – раз, другой, третий. Упал, стукнулся головой о торчащий из земли корень, выругался от боли. Рядом – шипение и тихое рычание, тень, метнувшаяся в сторону, – и тишина.

Какое-то время Ефим ещё стоял на коленях, дико осматриваясь по сторонам и до боли сжимая в руке сук. Но вокруг было тихо. Напавший на него зверь больше не появлялся. «Кто ж это такой? – гадал Ефим, чувствуя, как бежит по спине холодный пот. – Медведь так не нападёт… Да и больше он, медведь-то. И разит от него по-другому… Волк бы просто так не убежал… Я ведь его, кажись, и не зацепил даже… Шипел как-то… Лисица, может? Так не нападает она… Чёрт знает что! И ведь не заснёшь теперь!»

Спать в самом деле было опасно: неведомая зверюга могла вернуться. Осторожно присев на ворох палой хвои, каждый миг готовый защищаться, Ефим долго слушал ночную тишину. До него доносились невнятные шорохи, иногда – попискивание разбуженной птицы. Но ночной гость или затаился, или ушёл. Понемногу Ефим успокоился. До рассвета было недалеко, небо в просветах между ветвями уже начинало сереть. Смертельно хотелось есть. Ефим понадеялся, что завтра сможет отыскать саранку – единственное растение, которое он не боялся есть в тайге. «Этак и впрямь до места не дойдёшь, с голодухи посреди леса свалишься…» Но про себя Ефим знал: дойдёт, куда денется. Хуже-то после окажется… Уж на заводе. Ещё невесть что Антипка скажет… Ежели вовсе скажет. Молчал же до сих пор три месяца… Может и до самой смерти теперь ни слова брату не вымолвить.