Милый Ханс, дорогой Пётр - Александр Миндадзе

– С ума сошел! – растерялся Гундионов.

– Это вы сошли с ума, раз об этом думаете. Это у вас в голове постоянно. Я не утратил навык, вы правы, читать ваши мысли. Так вот, – продолжал Павел Сергеевич с твердостью, пожалуй, даже раздраженно, – давайте договоримся, дорогой гость: живите, отдыхайте, чувствуйте себя как дома. Тем более это ведь ваш дом, вы мне когда-то его оставили с царской щедростью. Живите, я вам рад, хоть и не скажу, что от души. Но не рассчитывайте на меня. Я не пляшу, вокруг меня теперь пляшут. Кто бы мог подумать?

Реакция гостя была неожиданной: он опять зааплодировал. Он был восхищен, растроган.

– Да, Пашенька, да! Ты стал сильным, вижу. Сильным!

– Какая слабость у сильного, знаете?

– Какая же?

– Одна-единственная. Добрые дела. Стараюсь. Очень. Ненавижу прошлое, искупаю. Это понятно?

– Гм. Что же ты искупаешь? – спросил, помолчав, Гундионов.

– Дела опять же. Другие дела, – отвечал Павел Сергеевич с невеселой усмешкой.

– Ну, без тех не было б этих, – сказал гость, поразмыслив. – Без плохого хорошего. Ты и сегодня забивал бы козла в гараже. Подумай об этом!

Он стал ходить по кабинету взад-вперед, вдруг сделался мрачен.

– Что ж ты там натворил такое? Может, выпил и зря каешься? Что там было-то?

– Дела-делишки. Ничего хорошего.

– И это у меня за спиной! Пока я речи на митингах говорил! Как же я в тебе ошибся! – произнес Гундионов сокрушенно. – Ты предал нашу дружбу. И не только. Ты дискредитировал мои идеи, ты это понимаешь? Понимаешь или нет?

– Ваши идеи, мои дела, – отозвался Павел Сергеевич. – Что, не улавливаете связи?

Гундионов присел рядом на диван, сказал с улыбкой:

– Улавливаю. Такую. Раз органы подключились, значит, и впрямь тебе есть что искупать. Не зря каешься, нет. Как добрые дела, не знаю, а вот прежние тебе зачтутся, будь уверен!

– А органы-то при чем, я не понял? – спросил Павел Сергеевич.

– Всегда при чем, при ком. При тебе особенно.

– Вот как!

– А ты думал. К следователю вызывали, нет? Ну, вопрос времени.

– Что же у них там есть против меня? – проговорил после паузы Клюев.

– А вот это тебя надо спросить, – опять улыбнулся Гундионов.

Он вглядывался в лицо Павла Сергеевича и видел, как оно бледнело.

– Ты успокойся.

– Я спокоен, спокоен.

– Они все равно не докопаются, кто там был, в этом самосвале, – сказал гость. – Если только вдруг не осенит, как меня сейчас! – помолчав, добавил он.

А домашние все ждали в гостиной, прислушивались к каждому звуку из кабинета, и внук Павлик даже поднимался, крадучись, по лестнице, смотрел в замочную скважину и приникал ухом к двери, за которой скрылся его дед.

И вот отворилась наконец дверь, Павел Сергеевич сбежал по лестнице и, ни слова не говоря, вышел из дома.

Валерий за ним тотчас последовал, выскочил на крыльцо. Не сразу увидел отца: тот лазил по кустам под яркой луной, пригнувшись, что-то искал, шарил.

Выйдя наконец из кустов на дорожку, он объяснил, заметив сына:

– Мяты, видишь, набрал. Чай заварим.

– Вижу, как же. Ты очень гостеприимен.

– Ты в не меньшей степени проницателен.

– Я утром матери телеграмму дам, пусть приезжает, – сказал Валерий.

Павел Сергеевич обернулся к нему:

– Матери? Зачем?

– Потому что всё летит кувырком, всё к черту!

– Что? Зачем? Не надо! Матери не вздумай! Молчи! – вдруг прошептал-прошипел Павел Сергеевич и схватил сына за ворот. – Молчи, понял? Язык прикуси!

Что-то незнакомое, жесткое мелькнуло на его лице, и это испугало и рассмешило Валерия.

– Ты сейчас знаешь на кого был похож? – сказал он. – Вот сейчас только? Знаешь? На шакала, ты извини меня.

Павел Сергеевич не извинил, ударил сына по лицу, не сильно получилось, но звонко.

Они всё стояли на дорожке друг против друга. Сын держался за щеку. Он сказал:

– Ладно, отец. Не переживай. Это не ты ударил.

– А кто, Валера?

Сын только усмехнулся, глядя в сторону, наверх, где горело окно на втором этаже.

Вывалились один за другим в бездну, понесла их, переворачивая, стихия, и ни самолета уже не было видно, ни земли внизу; потом их прибило, и вновь разорвало, и опять прижало, они схватились намертво, вцепились и так летели, обнявшись, глядя друг другу в глаза.

– Родина моя! Родина! – кричал до хрипоты Гундионов. Потом в небе раскрылись два парашюта…

Внизу встретились, как после долгой разлуки. Долго ходили по лесу, искали друг друга, оглядывались на каждый шорох, аукались – и вот встретились:

– Живой?

– Так точно. Что нам, десантникам!

– Настроение?

– Бодрое, товарищ генерал.

– Я был простой рядовой.

– А я сержант.

– Вот и командуй! – сказал Гундионов. И сам скомандовал: – Идем за мной!

Он бодро зашагал в глубь леса. Не спотыкался о корни, не увязал в низинах, деревья перед ним будто расступались.

– А мы куда, что там? – спросил Павел, шедший следом.

– Я знаю – что. Знаю.

– Ну?

– Ты иди, вопросов не задавай. У меня хорошее предчувствие! – отозвался Гундионов. Шел он быстрее и быстрее, Павел за ним еле поспевал, уже бежал.

Ничего необычного их, однако, не ждало. Было обычное, невыразительное: поселок городского типа, пыльные разбитые улочки, станция с застрявшим у перрона товарняком. Была при станции столовая, где они за стояком перекусывали, ели гуляш. Были еще тут две женщины, средних лет и помоложе, одна в окошечке на раздаче, другая на мойке. Эта, помоложе, только раз выглянула, посмотрела, кто пришел, и скрылась в недрах кухни. Ее было не видно: звенели тарелки, бряцали ложки-вилки.

Гундионов спросил женщину в окошечке:

– А кто там на мойке у вас, а? Что за девушка?

– На мойке посудомойка у нас, Зимина Маша. А что?

– Да так. Лицо знакомое, – пробормотал Гундионов. Он перестал жевать, отставил тарелку и сказал Клюеву:

– Ты это, ты пойди посмотри, как там чего. Машину проверь.

– Так вроде без машины мы, Андрей Андреевич.

– Ну, взгляни, чего там шлет небесная канцелярия. Дождь, нет?

К чудачествам такого рода Павел относился с пониманием: вышел и тут же вошел обратно. Но Гундионова он не увидел, его след простыл.