Милый Ханс, дорогой Пётр - Александр Миндадзе

Глаза Брызгина горели, а рука все гнула чайную ложечку, пока не согнула пополам. Он швырнул ее под стол в корзину для мусора, взял новую, которая была наготове, и продолжал, глядя в далекую, только ему ведомую даль:

– Ты свернул мне шею, но я не отступлюсь, нет! Не из мести – ради будущих поколений, ради самой жизни. Я сорву с тебя маску, разоблачу твою злую силу! Ты гений зла, Гундионов! Губишь природу, пускаешь реки вспять. Порабощаешь народы, стираешь их память, традиции. Ты разрушаешь, чтобы строить, и строишь, чтобы разрушить. Ты поощряешь коррупцию, растлеваешь людей, а потом заточаешь их в тюрьмы. Добродетель ты объявляешь пороком, а порок возводишь в истину. Ты гений хаоса, Гундионов!

Брызгин замолчал и будто выдохся, сразу как-то потускнел. О госте он забыл. Сидел и сидел, поникший, постаревший.

Жизнь, впрочем, уже опять его звала, не отпуская в небытие, она, жизнь, уже в прямом смысле стучалась в дверь:

– Роман Романович, вас ждут! – сказал, ступив на порог, еще один старик в пижаме. – Собрались, к построению готовы. Какие будут указания?

– Иду, – с живостью отозвался Брызгин.

В длинном коридоре распахивались двери, выходили старики, их сплоченная группа все росла, они шли бодро к какой-то своей цели, и Брызгин тут был не на последних ролях. Расставаясь у выхода с Павлом Сергеевичем, выбравшись из кольца окружавшей его свиты, он сказал напоследок, отведя гостя в сторону:

– Пока он есть на этом свете, ты моя мишень. Пока живой он! Вот здесь поищи, подумай, Павел Клюев!

Брызгин удалился. Павел Сергеевич вышел из здания, зашагал по тенистой аллее.

Среди ночи раздался крик:

– Пашка!

Опять он, Гундионов! И не с печи кричит, из кабинета зовет, требует. И Павел Клюев не в родной своей избе – в другом он доме, большом, двухэтажном. Лежит один в спальне без жены, слышит зов хозяина, и не хочется ему вставать, бежать наверх.

– Паша, Пашенька! Помоги! – опять прокричал Гундионов, но уже негромко, сдавленно, и Павел Сергеевич выскочил из-под одеяла, как был, в трусах, поспешил наверх.

Гундионов лежал посреди кабинета с запрокинутой головой, в стороне валялись очки. Он был в брюках, рубашке, еще, видно, не ложился. Горела настольная лампа.

– Скорей! – прохрипел он, держась за сердце. – Ну! Сделай что-нибудь! Массаж! Пашенька!

Павел Сергеевич будто не слышал. Стоял, глядя на лежавшего у его ног хозяина, стоял и стоял. И даже не шелохнулся, когда тот закрыл глаза, умолк.

Похоже, совсем закрыл, навсегда умолк. Лицо Павла Сергеевича ничего не выражало. Не дрогнуло оно, и когда мертвый опять ожил, приподнявшись на локте, зашептал с последней страстью:

– Умираю, Паша! Помоги, помоги мне! Слышишь! Что же ты стоишь, Паша! Помоги!

Открыл глаза, взгляд его выражал мольбу, недоумение, ненависть. Губы тронула усмешка.

И снова стал умирать, и тут Павел Сергеевич дрогнул, что-то с ним произошло. Упал на колени, стал расстегивать на хозяине рубашку.

– Нет! – услышал вдруг за спиной. – Нет! – повторил Валерий и схватил отца за плечи.

Павел Сергеевич сбросил его руки. Он массировал хозяину грудь. Изо всех сил давил, трещали кости. Потом дышал ему в рот.

– Давай-давай, – сказал сын, – еще в губы его поцелуй.

И выскочил из кабинета, а Павел Сергеевич перенес Гундионова на диван. Тот уже дышал ровно. Открыл глаза, улыбнулся:

– Пашка, Пашка!

Павел Сергеевич сел, откинувшись. С него градом лил пот.

Гундионов сказал:

– Ты был там!

– Где?

– У него. У Брызгина.

– Нет.

– Был, был, – усмехнулся Гундионов. – Ты не можешь меня обмануть. И убить не можешь, понял? Сколько б он тебя ни уговаривал!

Хозяин прикрыл глаза, и Павел Сергеевич увидел, как по щекам его катятся слезы.

В антракте в уборную к Павлу Сергеевичу заглянули двое поклонников. Они так и представились:

– Поклонники пришли, здорово!

Один был часовых дел мастер, давний-давний знакомый Клюева.

– Маэстро! – воскликнул он и упал на колени, в знак признательности прижав к сердцу руку.

Спутник его сказал напрямик:

– Дай четвертной, Паша. До получки:

– А ты кто?

– Бывший механик твой, в одном гараже.

– Я тебя не помню.

– Зато я тебя помню, кулак твой, – улыбнулся механик. – Я пришел с тебя получить, но могу и отдать, если внешностью не дорожишь.

Разговор происходил в присутствии артистов и был им не совсем понятен. Две хористки выскочили из уборной.

– Дай ты ему четвертной, – вмешался часовых дел мастер, – а мне не надо. Мне искусство давай.

Павел Сергеевич, поразмыслив, достал бумажник, отдал механику купюру.

– Плохо ты, видно, кулак мой помнишь, – сказал он.

– Ага. За каждую поломку метелил.

– Жаль, не прибил. Надо дела до конца доводить, как жизнь показывает, – усмехнулся Клюев.

Прозвенел звонок, поклонники заторопились.

– Мы в пятом ряду, если что, – сообщил, уходя, часовых дел мастер.

Дверь закрылась и отворилась снова, возник еще один поклонник. Сегодня к Клюеву было целое паломничество.

Этот, проковыляв, сел в кресло рядом с Павлом Сергеевичем, заглянул ему в лицо.

– Нет! – закричал Клюев, так что гость вздрогнул.

– Нет так нет, – сказал Брызгин. – А что именно?

– То, что в мыслях у вас. Я и ваши научился отгадывать.

– Если все-таки “нет”, – улыбнулся старик, – значит, я не обладаю такой силой внушения.

– Вы многим не обладаете, чем он обладает, – сказал Клюев.

– Ну-ну. И где же он сейчас?

– Наверняка в кресле храпит. Живой.

– И пусть храпит на здоровье, – опять улыбнулся Брызгин. – Не будем судьбу подхлестывать. Пусть всё идет своим чередом, все события. Если тебя, конечно, это устраивает! – счел нужным договорить гость.

Снова прозвенел звонок, второй.

Шел в темноте по дорожке к дому. Не насвистывал, руками не размахивал, дирижируя невидимым хором. Не споткнулся, не замер, увидев свет в окне на втором этаже, – привычно горело оно, это окно, привычно ждал Клюева его бессонный гость-хозяин.

Но вместо Гундионова в кабинете Павел Сергеевич увидел свою жену. Она сидела с ногами на диване, читала книжку. Обернулась с улыбкой к мужу. Средних лет женщина, в очках, с короткой стрижкой.

– Ты?! – выдохнул Павел Сергеевич, застыв на пороге. – А где… где он?