Последний год Достоевского - Игорь Волгин

«Я подошёл к Каткову, – подтверждает это свидетельство И. Аксаков, – и обнялся с ним; то же сделали Достоевский, Майков. Ещё человек десять подошло…»[638]

Москва славилась примирительными обедами: некоторые из них вошли в отечественные анналы. Ещё в 1844 году московские западники и славянофилы устроили совместную трапезу в честь Грановского. Пир удался на славу: в конце его, после обильных возлияний, вчерашние противники горячо обнялись и облобызались. «Для меня эти лобызания в пьяном виде – противны и гадки…»[639], – говорил по этому поводу Белинский. «Да, московский человек – превосходный человек, но кроме этого он, кажется, ничем более не сделается»[640].

В 1880 году Тургенев поступил как истинный европеец; впрочем, раздались голоса, отрицающие гражданственный смысл его поступка.

«Придавать… общественное значение личной размолвке знаменитого романиста с московским публицистом было нелепо»[641], – замечает «Дело». И. Аксаков пишет жене, что сам Тургенев объяснил свой поступок тем, что «он оскорблён Катковым лично и что между ними не одна литературная вражда»[642].

Но самые любопытные сведения находим мы в воспоминаниях М. Ковалевского. «Катков, – пишет мемуарист, – позволил себе протянуть бокал в его (Тургенева. – И.В.) направлении, но при всём своём добродушии Иван Сергеевич уклонился от этой дерзкой попытки возобновить старые отношения. “Ведь есть вещи, которых нельзя забыть, – доказывал он в тот же вечер Достоевскому, – как же я могу протянуть руку человеку, которого я считаю ренегатом?..”»[643]

Таким образом, выясняется, что Тургенев счёл необходимым «доказывать» свой демарш постоянному сотруднику «Русского вестника».

Возвратясь в Старую Руссу, Достоевский получает уже приводившееся выше письмо Е. А. Штакеншнейдер. Елена Андреевна пишет, что если бы версия «Голоса» была справедлива, то это бросало бы «невыгодный свет… на Вас всех присутствующих, а так как в числе присутствующих были Вы, Майков, Полонский, то значит всё ложь»[644].

В этом был свой резон: получалось, что Достоевский убоялся неудовольствия либералов и не посмел отозваться на миротворческий призыв.

В ответном письме он подробно излагает истинный ход событий. «Тургенев же, – пишет он, – совсем не мог бояться оскорблений от Каткова и делать вид, что боится, а напротив, Катков мог опасаться какой-нибудь гадости себе. У Тургенева же была подготовлена (Ковалевским и Университетом) такая колоссальная партия, что ему нечего было опасаться. Оскорбил же Тургенев Каткова первый. После того как Катков произнёс речь и когда такие люди, как Ив. Аксаков, подошли к нему чокаться (даже враги его чокались), Катков протянул сам свой бокал Тургеневу, чтобы чокнуться с ним, а Тургенев отвёл свою руку и не чокнулся. Так рассказывал мне сам Тургенев»[645].

Из этого следует, что Достоевский не наблюдал эту замечательную сцену непосредственно: он воспроизводит её со слов одного из участников.

«Я так был возмущён (заметкой в «Голосе». – И.В.)… – пишет И. Аксаков, – что подбил было Достоевского и ещё некоторых послать по телеграфу опровержение…»[646]

Опровержение послано не было: может быть, потому, что Достоевскому, как автору «Русского вестника», этот шаг представлялся не совсем удобным, может быть, по каким иным причинам.

Его собственные отношения с Катковым не столь уж просты. Катков – не только политик и идеолог, не только наиболее серьёзная литературная сила консервативной партии. Катков ещё и издатель «Русского вестника». И это для Достоевского главное.

В 1878 году (то есть после прекращения «Дневника писателя») журнал Каткова становится для него (автора) основным источником существования. Гонорар, выплачиваемый «Русским вестником» за «Братьев Карамазовых», составляет основную и едва ли не единственную статью семейного бюджета (суммы, выручаемые от продажи собственных изданий, относительно невелики). Он постоянно зависит от Каткова – в самом прямом экономическом смысле.

В их личных отношениях всегда ощутим оттенок неравенства.

Что непозволительно херувимам

20 июня 1878 года Достоевский сидел в кабинете издателя «Русского вестника». Разговор предстоял деликатный: о публикации в журнале ещё не написанных «Братьев Карамазовых». Автор намеревался просить о повышении своего гонорара на 50 рублей за печатный лист[647].

«Стали говорить об общих делах, и вдруг поднялась страшная гроза. Думаю: заговорить о моём деле – он откажет, а гроза не пройдёт, придётся сидеть отказанному и оплёванному, пока пройдёт ливень»[648].