Ожог - Василий Аксенов

Пантелей беспокойно глянул на Вадима и ужаснулся – пропалего друг, пропал артист: Вадим Николаевич смотрел вниз глазами алкогольнойсомнамбулы.

Вадим, вспомни цаплю! Песчаная коса в Литве, пустыннаябухточка, пансионат с ржавым водопроводом.

– По идем кирнем за это дело! Паааэээдэээм выпь! Ембать!

Вадим, мы шагу не сделаем вниз, пока не вспомним, как нашгерой приехал из Африки в этот пансионат и его там никто не хотел слушать.Помнишь, как он восторженно обращался ко всем – к жене, к сыну, к любовнице, кдяде, но его никто не хотел слушать. Помнишь, он погрузился в тишину, и в нейтолько цапля кричала.

– Пантелюха, гад, принеси мне бутылку! Я не могу безбутылки! Видишь, зеркало на меня давит, давит, давит!

Вадюха, сучонок, неужели ты забыл цаплю, как она появиласьоднажды ночью на автобусной остановке и как дождь стекал у нее с болоньи намокрые колени. Если ты выпьешь, хуй моржовый, ты забудешь, сколько актов внашей пьесе, пролог и эпилог, ты всю нашу молодость забудешь!

– Да разъебись она, твоя цапля вместе с нашеймолодостью. Видишь, я падаю! Или тащи меня вниз, или бутылку неси, или придушименя здесь на этом месте…

– Скорее придушу!

И вдруг Пантелей замолчал. Сверху он увидел, как в глубинезала под стрельчатым витражом появилась шикарная компания – конструктор тягачейс женой й сопровождающими лицами.

Они сели отдельно, как бы в стороне от всего зала, как бы неимея ни малейшего отношения к нарастающему безобразию, их как бы ничто вокругне интересовало, они были здесь едва ли не иностранцы. Алиса же, моя Алиска,что-то кому-то говорила и сдержанно красиво жестикулировала, словно понимая,что ее не слышно, словно киноактриса, изображающая иностранку, некую волшебнуюженщину, мечту белого человечества, она словно бы сидела перед камерой изаботилась в основном о жестах и артикуляции, имея в виду еще чистовуюфонограмму, для которой кто-то – уж не Пантелей ли? – напишет другойфеноменальный текст, а совсем не тот вздор, который она сейчас говорилакому-то.

Вот она бережно и задумчиво убрала со лба свою длиннуюзолотую прядь и заправила ее за ухо. Веки опущены, мгновенное молчание,выслушивание чьей-то реплики, затем взлет головы, синий огонь в глазах, белыйогонь во рту, огненный язычок мгновенно сверкнувший и пропавший, яркая блядскаявспышка.

Баку-нога-саксофон! Что за вздор? Я увезу ее сегодня. Никомуне отдам. Зубы раскрошу любому. Пробью любую стену. Баку-нога-саксофон! Что этоза бред?

– Давай-ка я тебя вниз стащу, Вадюха!

– Друг, ты меня спаси, ты меня не души, – хрипелСеребряников. – Я тебе аванс дам, договор дам. Ты меня лучше сначаласпаси, угости, а потом уже придуши, товарищ полковник, ведь мы здесь все свои…

Пантелей потащил Серебряникова вниз, в зал, и там, поддубовой резной лестницей, за роялем посадил народного артиста,

– Динка, – позвал он официантку, – принесиВадиму стакан коньяку. Займись им, а после смены к себе его вези, понятно? Аутром мне позвони.

– Лады, – с готовностью, а может быть, даже срадостью согласилась добрая надежная мать-кобылица.

Вот еще магнит этого необитаемого острова – необъятнаяЛинкина задница, при виде которой на душе у каждого «деятеля культуры»становится спокойнее: бушуй, мол, русская душа, тыл обеспечен!

Секунду Пантелей еще колебался в тени под лестницей: сейчася сделаю шаг, и земля разверзнется подо мною, и в дикую смердящую магму полетятвсе мои благие порывы, весь мой суровый труд, пьеса, проза, чердак, лампа,икона…

и увезти ее отсюда на тарахтящем «Запорожце» и отправиться сней вместе в Литву, где ты никого не понимаешь и все делают вид, что непонимают тебя. Ехать вдвоем, сидеть рядом в старой удобной одежде, пилить снебольшой скоростью по Минке, а к вечеру сворачивать на проселок, валятьсявместе на старом толстом одеяле, трогать пальцами ее губы, брать все ее лицо всвою ладонь, расстегивать ей кофточку и трогать соски, брать крепко ее плечи,брать крепко ее таз и мучить ее с нежностью, с нежностью мучить стольковремени, сколько отпущено нам небесами, а после следить слипшимся уже навсегдавзглядом за ночной мешаниной звезд, слипшимся слухом слушать музыку ночи, тихоговорить ей что-то о прозе, что-то о смерти, что-то о классиках, что-то оБожестве и так засыпать, а утром вскакивать, шутить, похабничать и ехатьдальше, имея главной своей и единственной целью – следующую ночевку.

Так путешествовали мы из года в год, так путешествуем мы изгода в год, так будем путешествовать мы из года в год, а рожала она, а рожаетона, а рожать она будет под кустами, в кюветах, в скирдах. Я принимал,принимаю, я сам буду принимать ее роды, массировать ее вздувшийся и посиневшийживот, ловить ртом ее дикие вопли, греть ладонью ее измученные срамные губы,перерезать пуповину, пеленать младенцев и подсовывать их к ней под истощенныебродячей любовью бока. Потом мы оставляли, оставляем, будем оставлять нашихдетей на вырастание в городах и деревнях Восточной Европы, чтобы они не мешалинашему путешествию, а когда наш путь закончился, закончен, будет завершен, мысобирали, соберем всех наших детей вместе и наблюдали, наблюдаем, будемнаблюдать их веселые игры у камина, возле бассейна, на террасе своегопрекрасного дома, ибо пришли к нам с годами, ибо есть у нас, ибо придут к намбогатство, старость и покой.

Пантелей спохватился уже в середине зала. Со всех сторон кнему тянулись с рюмками бесчисленные друзья: «Я тебя люблю, старик – а вот тыменя нет – тоже любишь – так почему тогда не говоришь – если у тебя есть словатак надо их говорить – ведь нас не так уж много старик – мы все на учете внебесной канцелярии».

Вынырнув из чесночных дружеских объятий, Пантелей увидел,что на него смотрит ТА компания и Алиса, держа волосы левой рукой, что-то сосмехом говорит о нем сопровождающим лицам, а конструктор с непроницаемойбрезгливостью кивает и отворачивается.

Она встала и пошла куда-то в северо-западном направлении.Конечно-конечно, так она ходила, ходит, будет ходить в своей неповторимойманере: простое милое скольжение с внезапными хулиганскими ускорениями ибесшабашным срезанием углов и вновь – менуэт. Пантелей слышал, как за егоспиной движение это комментировалось:

– Алиса Фокусова, смотрите… сколько же ей годков?… нучто ж, неплохо выглядит… без лифчика, на босу ногу…