Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Я воспринял его слова как нанесенный мне реальный удар. Я прижал руки к затылку, будто удар пришелся именно туда. Я издал стон. Удары ножом и удары дубинкой… Мне казалось, со мной сейчас будет кончено. Я подвергся атаке — и вижу каплющую кровь; но уже не способен понять, что она стекает с моего лба. — Я когда-то подумал и записал, что так могло бы быть: что над нами установлено наблюдение, что нас преследует какая-то тень. Шепот умирающего генерала проник в мое ухо{217}. Это было сообщение из некоего промежуточного мира. Его следовало отвергнуть… Но свидетельство Аякса представляет собой чудовищное разоблачение: несомненный факт, с которым я не могу смириться. Такой жалкой, выходит, была наша с Тутайном жизнь! И такой открытой, что попала в полицейские документы! Подозрительная дружба… — Я вдруг почувствовал себя совершенно выпотрошенным, обмякшим. В те секунды я мог бы умереть. Я все же понял, вопреки этому черному наваждению, что предположения… или подозрения, о которых говорит Аякс, направлены исключительно против меня и уводят разговор в сторону от таинственного груза «Лаис».

— Но на каком основании, — спросил я тихо, с запинкой, — за нами вообще стали наблюдать? Какую тайну надеялись у нас выведать?

Он пожал плечами:

— Любой может подпасть под подозрение, если обстоятельства этому благоприятствуют.

Те, кто подозревал нас, были не так уж далеки от правды. Я вынужден смириться с этим унизительным фактом. Но почему я должен терпеть ту мерзость, что вынужден выслушивать такое от Аякса? И что гнойник лопнул именно теперь — в эти дни, и без того полные неизбывной горечи? — Я очень сомневаюсь, что поблизости от меня все еще пребывает ангел: какая-то эманация, настроенная ко мне благосклонно. Подозрение, о котором идет речь, — многоногое и многоголовое чудище. Эллена была убита, судовая касса — украдена, сама «Лаис» затонула. Не говоря уже о бунте команды и о смерти корабельного плотника. Самоубийство суперкарго не может служить достаточным искуплением для столь многих трагичных событий.

Я не отважился расспросить Аякса. Огромным напряжением воли я принудил себя как-то перехитрить этот злосчастный момент, терзающую меня тревогу и постыдную боль. Я вспомнил, что для тогдашних преступлений истек срок давности. Что полицейское расследование было приостановлено. Оказалось безрезультатным. Что и предшествовавшие, опасные годы не принесли нам с Тутайном никаких неприятностей. — Я все еще дрожал всем телом, и Аякс это наверняка заметил. Я теперь не представлял себе, как выскажу обвинение против судовладельца. — Обвинение, от которого и сам я уже многократно отказывался… — Я только понимал, что надо сделать это как можно быстрее: чтобы потеряло силу все то, что судовладелец успел наговорить Аяксу.

— Я обвиняю господина Дюменегульда де Рошмона, считаю его бесчестным человеком, — сказал я. — Из-за какого-то сомнительного корабельного груза он велел избить, превратил в калек простых матросов. Он несет ответственность и за то, что трое из тех, кто во время последнего рейса находился на борту «Лаис», больше не увидели земли…

— Я с нетерпением жду доказательств, — перебил Аякс. — В любом случае, господин директор потерял красивый корабль, о котором всегда потом вспоминал с любовью: судно, которому, по его словам, не было равных. Ты сам описал этот корабль как чудо. Впереди него по морю скользила богиня или шлюха… Впору подумать, что такое количество тиковой древесины и меди не пропало, а все еще блуждает по океанам в облике призрачного корабля…

— В ящиках, наверное, были трупы. Человеческая плоть. Или — восковые статуи, похожие на умерших! — крикнул я, даже не обратившись прежде к своему разуму.

— Трупы и статуи — это все-таки не одно и то же, — сказал Аякс холодно. — А может, там было что-то третье, как намекнул пронырливый кок, когда его допрашивали в ведомстве по расследованию морских аварий: гомункулусы, роботы, люди-машины, предназначавшиеся для добычи киновари в южноамериканских рудниках. (Судья его почти и не слушал. Однако, порядка ради, это занесли в протокол.) Или… тебе не кажется, что без особого труда можно придумать четвертое и пятое? А ящики — они и есть ящики, то есть заурядная тара для упаковки чего бы то ни было? — Ведь и гроб в конечном счете тоже всего лишь упаковка.

— Некоторые ящики были пустыми, накрепко привинченными к палубным доскам, — повторил я, подстегиваемый своей бедой. — Близость какой-то жути ощущалась на корабле. Какого-то ужасного, злого умысла. Шаги судовладельца, я их действительно слышал… и видел его тень. (Я уже ото всего отрекся.) Несчастье настигло нас. То, что случилось, не было кораблекрушением в силу естественных причин. Мне потом так и не удалось освободиться от подозрений против господина Дюменегульда.

— Примерно в таком же тоне он говорил о тебе. Он считал тебя если и не преступником, то, в любом случае, виновным. Он восхищался тобой как композитором; но как человеку тебе не доверял. Хотя и не ассоциировал тебя с какими-то ящиками… Его недоверие было обычным, человеческим — без выкрутасов.

Аякс произнес эти гнетущие слова. У меня возникло ощущение, что таким образом он хочет меня наказать. Его голос не был неприязненным, скорее звучал как сама справедливость: неумолимо и вместе с тем мягко. Даже с печалью. Печаль обманутого товарища… Мне захотелось бежать от этого голоса. Но не нашлось повода. Аякс продолжал говорить:

— Разве не стоит и у тебя в доме ящик, который имеет величину и форму гроба? Я что же, должен предположить, что в нем спрятан человек, убитый? Разве этот ящик не настолько тяжел, что можно подумать, будто он прикручен к полу? — Правда, такой вес противоречит гипотезе о теле умершего. Более вероятно, что внутри находится статуя из мрамора или бронзы. Может, ты в самом деле прячешь от посторонних взглядов статую возлюбленной, которую скульптор создал для тебя уже после ее смерти, чтобы твоя печаль смешивалась с толикой сладострастия… Какой-нибудь безумец, какой-нибудь Пауль Клык, мог бы вообразить, что ты хранишь в ящике прежнего слугу — машину из латуни, стали, проволоки, кожи и резины, — который заботился о доме, делал тебе массаж и, как немая кукла, заменял утраченного Бога: моего достойного предшественника, с которым я не могу тягаться, потому что я только человек, а не хитро придуманный автомат.

Ужас захлестнул меня. Кровь в жилах будто застыла. Думаю, сердце действительно на секунду остановилось. Пот выступил на лбу. Только овладевшее мною полнейшее смятение удержало меня от необдуманных признаний.

В конце концов я сказал, с торжественной отрешенностью (мне будто одолжили чужой голос… как и чужое, неприятное оцепенение):

— Никто не знает, что было в тех ящиках. Но от них исходило нечто, вызывающее беспокойство: нечто наподобие холода, источаемого мертвым обломком луны. (Я произнес эти слова — «обломком луны», — потому что я, или чужой во мне, вдруг вспомнил о пространствах Универсума, не поддающихся обогреву.{218})