Бич Божий - Уильям Дитрих

А за ней новая.

Час следовал за часом. Ливень стрел ослабел, ведь, как и предсказывал Зерко, даже у гуннов не было неистощимого запаса. Чем дольше продолжалась битва, тем чаще им приходилось отражать натиск нашей тяжёлой западной конницы и тем плачевнее становились их потери. Мрачное пророчество карлика сбывалось прямо на глазах. Это был уже не лёгкий набег или поединок лучников, а жестокая и мощная схватка в ближнем бою, приёмами которого в совершенстве владели воины Западной Европы. Никто из нас, разумеется, не мог сражаться бесконечно, без минуты передышки, и потому подразделения подобно волнам накатывали на поле боя, бились, а потом, изнемогая от усталости, уходили, и их сменяли новые полки. Сначала земля покрылась пятнами трупов и их становилось всё больше, и наконец её точно устлали ковром из тысячи мёртвых тел. Ни в одной хронике не описывалось столь масштабное побоище, да никто и не мог себе его вообразить. История не знала кровопролитных схваток, близких по своему размаху этому сражению, которое иногда называли битвой на Каталаунских полях, порой битвой при Мавриаке, а порой просто битвой народов. Люди чувствовали, что через эту равнину прошёл стержень самой истории, она стала границей между светом и тьмой, вечным гнетом и свободой, славой и отчаянием, и ни одна сторона не собиралась сдаваться. Если у воинов ломались мечи, они сражались со сломанными мечами, если их оружие совсем приходило в негодность, они в порыве безумного гнева скатывались на землю, вцеплялись противнику в горло и пытались вырвать у него глаза. За каждую смерть нужно было отомстить, каждый ярд земли вновь отвоевать у врага, так что битва не только не утихала, а сделалась после полудня ещё яростнее и настойчивее. День выдался жаркий, и над полем боя висело огромное облако пыли. Раненые кричали, обычно повторяя лишь два слова: «мама» и «воды!».

Кто-то из тяжелораненых ещё дышал и смог подползти к узкой нитке ручья, разделявшего армии, чтобы попить воды. Они истекали кровью. Трудно даже представить, сколько крови в каждом из нас. Она стекала на землю, пропитывала её, сливалась в ручейки, а те, в свою очередь, вбирали в себя новые и превращались в ручьи и большие потоки, сочившиеся по истоптанным лугам. Вскоре кровь наполнила крошечную речку, к которой стремились умирающие, надеясь утолить жгучую жажду. Всё бесполезно. Они гибли сотнями, захлёбываясь в крови своих товарищей.

Я, по-прежнему верхом, как и прочие, кинулся в самое пекло. Вложил меч в ножны и взял в руки длинное копьё, пронзая им остготов и спешившихся гуннов, которые ненароком угодили в водоворот битвы. Моё оружие окрасилось кровью, но я не знал, кого убил им и когда, и мечтал только об одном — остаться в живых. Все доводы рассудка и вся стратегия ничего не значили в этой битве, схватка свелась к простому и грубому испытанию воли.

Наконец я понял, что наша хватка на правом фланге ослабела, поскольку вестготы после смерти Теодориха держались вдали, а следовательно, у гуннов появилась возможность столкнуться с нашим крылом. Я опасался, что без командования Теодориха вестготы могут вообще покинуть наши ряды. Но, как выяснилось, я ещё не понял до конца характер вестготов и их стремление отомстить за короля. Они не отступили, а переформировались.

Тем временем Аттила сконцентрировал свои силы, чтобы нанести удар по нашему левому флангу и центру. Битва разгорелась с новой силой. Аэцию и его тяжёлой пехоте удалось добиться перевеса над остготами и оттеснить их со склона холма. Оттуда они двинулись вдоль ручья, направляясь к гуннскому центру и окружённому повозками лагерю. Тем временем аланы, даже при опоре на крепких олибрионов, постепенно отходили назад, сдавая позиции. Расстояние между ними и вестготами на нашем правом фланге продолжало увеличиваться. Битва медленно вступила в решающую фазу. Гунны оставались основными противниками и, продолжая снова и снова яростно атаковать наши ряды, разрывали линии обороны. С каждым разом они продвигались всё глубже. Их лошади просто перескакивали через горы трупов. Я огляделся по сторонам и обнаружил, что сражаюсь в месте соединения римлян и аланов. Они столкнулись с гуннами, пробившимися сквозь ряды пехоты. Я бился не на жизнь, а на смерть, не ведая пощады, осознавая, как изменился за прошлый год. Убийство больше не потрясало меня. Оно стало бесконечной работой этого долгого дня. Тени вытянулись, тяжелораненые утопали в крови, пытаясь доползти до безопасного места, а само поле превратилось в жуткое месиво из вытоптанной травы, грязи и крови, однако сражение продолжалось.

И тут появился Скилла.

Он вновь выследил меня. Гунн начал пробиваться мне навстречу, чтобы на этом огромном поле брани он и я смогли сразиться в последний раз. Последний для него или для меня? Поединок, не законченный в Хунугури, должен закончиться здесь.

Его колчан был пуст, он давно израсходовал стрелы. Скилла был весь в крови, как, впрочем, и я: уж не знаю, была ли это его кровь или кровь убитых противников. Год тяжёлых разочарований и обид не прошёл для него даром. В его глазах пылал тёмный огонь. Без сомнения, ни он, ни я не могли предрешить исход этой гигантской битвы, но, наверное, сумели бы взять под контроль наши судьбы. Он пустил коня рысью, и тот подмял и отшвырнул в сторону раненого легионера.

Римлянин споткнулся, и другому гунну хватило времени, чтобы расправиться с ним. Затем Скилла приблизился ко мне, наши лошади заржали и привстали на дыбы. Я метнул в гунна копьё, промахнулся и вновь потянулся к ножнам. Мы достали мечи и приготовились к схватке, стараясь не упускать один другого из виду, пока наши измученные кони разворачивались и храпели. Я желал убить Скиллу не меньше, чем он меня! Если бы не он, я бы давно убежал с Иланой! Разумеется, нам бы не удалось скрыться, война настигла бы нас в любом уголке Европы, если бы Аттила добрался туда со своим волшебным мечом. Неужели Скиллу привело в ярость то, что наши жизни так тесно переплетены? Судьба поистине необъяснима.

Я устал не только от затянувшейся тяжелейшей битвы, но и от всех событий минувшего года. Однако Скилле не терпелось вступить в поединок. Он подъехал, полный энергии, словно и не участвовал в сражении. Я ощутил, как слабею под его ударами. Я почти выбился из сил. По моей кольчуге текли струи пота. Мне хотелось, чтобы Скилла ошибся, но он сражался безупречно. А я сделал немало ошибок, пожалуй, даже слишком много, и когда наконец нанёс ему удар, моё лезвие согнулось от его ответного выпада, а рукоять разбилась пополам.

На мгновение я оцепенел и бессмысленно окинул взглядом своё оружие. Гунн опять размахнулся, сдавленно прокричал победное «ура!» и едва не обезглавил меня, но в последнюю секунду я откинул голову назад, прикоснувшись затылком к лошадиному хвосту. Затем я в отчаянии перекувырнулся в седле и упал на искалеченных и умирающих воинов. Придя в себя, я стал искать оружие и прополз между лошадью и ногами какого-то солдата, слыша стоны раненых и проклятия Скиллы, направившего на меня своего бешеного коня.

Я нашёл топор: его мёртвый владелец всё ещё сжимал рукоятку. Мне пришлось напрячься, чтобы высвободить её, поскольку пальцы убитого уже похолодели. Затем я встал на колени и заметался из стороны в сторону. На меня чуть не наступило копыто гуннского коня, но я ударил жеребца по передней ноге. Скилла резко дёрнулся в седле, подхлестнул коня и отпрянул, не сводя с меня глаз, но время от времени озираясь по сторонам, опасаясь, что кто-нибудь из римлян подкрадётся к нему сзади. Я выпрямился и поднял топор, собираясь вышибить его из седла, совсем как на импровизированной арене в Хунугури. А после убить соперника, разделаться с ним раз и навсегда, и наконец пробраться в лагерь Аттилы. Я обезумел от отчаяния и переутомления. Мне хотелось только освободить Илану и бежать с ней из этого ада куда глаза глядят, забыв об этом безумии. Однако Скилла был настороже и, по-видимому, тоже помнил о том, первом поединке. Я заметил, как он с сожалением ощупал свой колчан, в котором не осталось ни одной стрелы. Около нас, на земле, конечно, валялись сотни стрел — среди них были и сломанные, и целые. Я мрачно ждал, когда он станет подбирать их, а я в этот момент брошусь на его лошадь и убью её.