Чертополох и терн. Возрождение Возрождения - Максим Кантор

Получилось так, что основоположник новаторства вооружил следующие поколения приемами: найдены контрасты палитры, вихревой мазок, головокружительная композиция. Не хватает главного: этот волнующий рассказ – про что? Делакруа как-то сказал, что при виде своей палитры он приходит в возбуждение, как воин при виде доспехов. Его палитра, предмет особой заботы, ежедневно вычищалась, полировалась, как меч. Художник чувствовал себя рыцарем – во имя кого сражался и что защищал, вопрос излишний.

Биологическим отцом Делакруа, по слухам, является легендарный дипломат Талейран, славный умением ладить с любой властью. Министр трех правительств, чья карьера началась в Конституционном комитете Национальной ассамблеи 1789 г., Талейран становится министром иностранных дел Директории, сменив на этом посту Шарля Делакруа, формального отца Эжена. Шарль Делакруа отбывает в 1797 г. в качестве посла в Батавскую республику, его место в министерстве и возле супруги занимает Талейран. Эжен Делакруа рождается в 1798 г., в его отсутствие. Сказанное выше – сплетня; вне зависимости от того, насколько сплетня соответствует фактам, важно, что великий французский художник гибкостью убеждений напоминает дипломата, которого молва сделала его отцом. Имя Делакруа в истории искусств синонимично «певцу свободы», но он не имеет политических взглядов вообще, он сложносочиненный монархический республиканец, ориентировался одновременно и на Гойю, и на Рубенса, хотя Рубенс был художник вопиюще монархический, а Гойя, под конец жизни во всяком случае, был художником анархии. По темпераменту Делакруа – герой, но тип героизма не байронический, это тип героизма Наполеона III. Общественных концепций вокруг художника много, от анархизма до империализма; Просвещение, дрейфующее в колониализм, Луи-Наполеон завершает эту социальную чехарду гротескным титулом «президент-император».

Подобно Луи-Наполеону, Делакруа сочетает противоречивые ипостаси – он бунтарь-консерватор, героический релятивист. Делакруа обосновал социальный компромисс искусства, волнующую эстетику соглашательства, которой Европа будет жить вплоть до Первой мировой войны, целых сто лет.

3

Было бы поспешным сказать, что над Европой витает «дух революции». Революционный дух неистребим, это ощущают все; повергнув Наполеона, не избавились от страха, напротив – боятся революций все. Веллингтон говорит, что не уснет спокойно, Меттерних говорит, что ему мерещится революция, но дело не только в революции как таковой. Регулярные восстания, возникающие тайные общества, требования народных представителей, листовки, прокламации – каждый час возникает новая программа, и то, что настала пора изменения, очевидно всем. Жажда перемен роднит и германских философов, и английских поэтов, и французских литераторов; и романтиков, коих числят в ретроградах, и просветителей-утопистов – роднит ожидание радикального поворота истории. Это своего рода заторможенная реакция на наполеоновское время. Наполеон своим возвращением с Эльбы продемонстрировал живучесть идеи: по законам жанра, свергнув самозванца, Европа должна бы восстановить status quo, но возвращение Бонапарта (пусть и кратковременное) показывает, что жанр отныне иной. Классический сценарий по законам классицизма – не работает. Теперь иная эстетика.

В Европе не просто жажда революции, точнее, жажда не просто революции – но революции особой. Это потребность в новом Возрождении, в возрождении Возрождения.

Ренессанс, который отстоит от конца XVIII в. всего лишь на 200–250 лет, не кажется столь далекой эпохой, и всем очевидно, что тот культурный процесс, который начал Ренессанс, не завершен.

Рассматривая Ренессанс как единожды явленный феномен, продукт строго определенной эпохи, мы тем самым сознательно не принимаем во внимание цель и смысл работы деятелей Ренессанса – Микеланджело, Пальмиери, Ринуччини, Бруни, Альберти, Леонардо, Пико. Если исходить из содержания их работы (именно это и заставляет считать то время отдельной культурной эпохой), очевидно, что труд оборван на полуслове и процесс Ренессанса прерван. Ренессанс пребудет недосказанным, разговор оборван на полуслове – мы так и не узнали, что могло произойти после того, как Микеланджело заново прочел Пальмиери, как Боттичелли оживил концепцию Кавальканти и поверил ею дантовскую модель мира. Амбиции и жадность, абсолютизм и агрессия прервали процесс формирования нового человеческого сознания – но ведь мысль прервать нельзя. Социальные условия и политическая реальность могут представить дело так, что процесс размышлений свободных одиночек логически привел к империям, и те уникальные исторические обстоятельства, которые сложились в Италии в XV в., в принципе неповторимы, а следовательно, Ренессанс был однажды и более невозможен. Руководствуясь историцизмом, ученый может посчитать, что Ренессанс – есть термин, описывающий конкретное состояние умов граждан итальянских городов XV–XVI вв.

Но просветитель XVIII в., германский и французский мыслитель, считает иначе. Ренессанс можно рассматривать как парадигму самоосуществления европейской идеи, и Гете, сопрягая все времена воедино в поэме «Фауст», начинает с истоков, возвращается в Средневековье – чтобы пройти заново весь европейский путь. Точно тот же вопрос, какой услышит во время «странной войны» Марк Блок (он приводит реплику солдата «Неужели история нас обманула?»), задают мыслители постнаполеоновской Европы. Почему Возрождение завершилось империями и войнами, закономерно ли это или был возможен иной результат? Возможно, сочетание античных республиканских принципов и христианских догм, понятых как моральные законы, – следовало осуществить на иных основаниях? Неужели этот проект обречен или просто его неверно, непоследовательно воплощали?

Франсуа Мишле (историк постнаполеоновской эпохи) ввел термин «Возрождение», впервые осознав этот исторический эпизод не как акт припоминания античных статуй, не как единожды случившийся случай, но как феномен одновременно произведенных усилий всего культурного организма Европы. И если такая концентрация усилий в принципе возможна, значит, она возможна не единожды.

Революция социальная лишь напомнила о глобальной, сущностной революции сознания.

Альтернативой Священному союзу, Реставрации, реакции, возвращению прав аристократии, финансовым махинациям на колонизированных территориях – является не социальная революция, но новый Ренессанс.

В 1848 г. в Англии возникает объединение под названием «прерафаэлиты», пафос объединения состоит в возрождении Возрождения. Важно то, что Данте Габриэль Россетти, эмигрант из революционного Неаполя (переводчик Данте на английский язык), стремится не к тому «Высокому Возрождению», которое уже на излете и неудержимо катится в дворцовый маньеризм, но к истокам Ренессанса; Джон Рескин, вдохновитель «прерафаэлитов», изучает Средневековье; одновременно с прерафаэлитами Роберт Браунинг, англичанин, половину жизни проведший в Италии, пишет поэму «Сорделло» о средневековом трубадуре, поэмы о художниках итальянского Ренессанса.

Мыслители Германии, вслед за Винкельманом и Лессингом, строят эстетическую систему Европы, снова возводя античность в образец. Возникает – словно революционная лихорадка спровоцировала ее – процесс, напоминающий ремонт сложной европейской машины, словно всякая деталь культурной конструкции изучается заново – для более рациональной сборки.