Крест на чёрной грани - Иван Васильевич Фетисов

– Бей начальников! Пощады от них никому не будет!.. Всех спровадят на Соловки… Фёдор, клич в атаку.

– Тихо, земляки! – поднял Градов руку. – Это горланит провокатор. Про атаку забудьте!.. Дело имеем не с германцем. Послушам, што молвит прокурор.

Гвоздилин не порадовал – только и всего, что сказал о возможной отсрочке, если согласится большой губернский чиновник Полукруглов, назначенных к ссылке семей, да не возражал против возврата при согласии хозяев отнятого у них имущества.

Люди расходились с тяжёлыми думами и не знали, что их ждёт в грядущем дне. Но кто-то из неподатливых к панике мужиков сказал, что при сборе в поездку дорогу, по которой надлежит ехать, выбирает каждый загодя и по своему усмотрению. И многие старожилы Бумашкинской долины, услышав зов дальней стороны, загодя, с вечера, стали готовиться в путь. И никто – кто куда? – не знал. Жили, зная друг друга, а как стали собираться, будто и рядом не были. Спросит при случае Роман Пахома:

– Ты куды, сосед, навострился?

– А куды заведёт тропа…

– Не боисся? Калачей там готовых не подадут.

– И здесь оставаться – сошлют на погибель…

* * *

Та необыкновенно тёмная и тихая, одна из бесконечно многих, июньская ночь была суматошной. Макар Тимофеич, хотя и не приговорённый к ссылке, тоже спать не ложился, сидел на лавочке возле калитки и прислушивался к голосам, то и дело возникающим то в одном, то в другом конце заимки. Шорохи. Звон. Крик. Притаённые вздохи. Некоторые голоса «Пророк» улавливал отчётливо, будто кто сидел с ним рядом. Вот донеслось ругательное слово – это вознегодовал Егорша Нарышкин. Бывало часто и раньше, когда запрягал своего работягу, выносливого конягу Рыжку. Упрямился надевать хомут. Кто не заупрямится? Но пригрозит хозяин, тогда Рыжка смирится и потом, чтобы искупить вину, хозяйскую волю выполняет беспрекословно. Сегодня Рыжка (Егорша бранил раза два-три) бунтовал дольше, чем обычно.

Видно, чуял своей большой мешковатой головой, что двор, где родился от тоже рыжей и работящей кобылы Звёздочки с белой заплатой на широком лбу, покидает навсегда.

Сердито рыкнул пёс. «Пророк» понял, чей – Прохора Берёзкина! Собака охотничья и сейчас возмутилась, зачем хозяин нарушает её привычку – собирается на облаву тёмной ночью, а не как обычно, на заре ранним утром. Как же, думает «Пророк», поступит Прохор – возьмёт друга с собой или кому подарит? Предложит, так и он, Макар, не откажется. Такая собака, кто в них толк понимает, стоит дорого.

Где-то встревоженно наперебой гогочут гуси и, как на чурке, чуя, что скоро отрубят голову, ошалело голосят петухи.

По улице близ заборов, стоная, тенью промелькнула женщина. Кто? В темноте не разглядел. Куда и зачем наладилась в такую пору?..

С укором себе, что он, «Пророк», не угадал, что будет после революции через два-три года, Макар ушёл на повети уснуть. Встанет с рассветом да посмотрит, чьи дома опустели.

* * *

Фёдор распорядился пригнать оставшихся на Медвежьей поляне двух лошадей. На рассвете одну подводу с матерью и кое-какими манатками собрал на полустанок к жене Анисье.

Не спрашивала мать, почему отправляет её Фёдор к невестке и что собирается делать он сам – всё поняла, прислушиваясь к своему чуткому сердцу. И теперь оставалось жить, помня житейскую заповедь: чему быть, того не миновать. Она, сдерживая слёзы, трижды перекрестила сына и попросила помнить о ней и беречься от всякой беды.

Вторую лошадь Фёдор отвёл на постой к Макару. Понадобится – возьмёт в любое время в целости и сохранности. Фёдору пока хватит Гнедыша… Макар, услышав частый стукоток молотка, вскочил с лежанки, как ужаленный, и не сразу разобрался, кто стучит так настойчиво и задорно, словно весёлый церковный звонарь Парамошка, созывая народ на молебен по случаю большого христианского праздника. И только выйдя за калитку, «Пророк» уразумел, что неурочный стук-гам учинил Фёдор – с соседским парнишкой Ганькой заколачивают драньём окна и двери дома. Всё не каждый, видя запрет, сунется хозяйничать… Освободится отец, думал Фёдор, так будет где приютиться.

«Пророк», будто предстояло встретиться со сказочным чудом, нетерпеливо ожидал рассвета. А когда молодая утренняя заря заполыхала по всему горизонту, пошёл посмотреть, какой стала родная заимка после страшно беспокойной ночи. Идёт и считает опустевшие подворья… Покинули насиженные гнёзда все десять семей, объявленные к ссылке, да ещё две-три, ждавшие, не понимая за что, сурового приговора.

Возле усадьбы Фёдора Градова «Пророк» остановился. Онемели ноги. Что за причуда?! «Пророк» останавливаться не хотел и сейчас не хочет торчать воробьиным пугалом посреди пустой улицы. Будто кто-то невидимый хваткими руками взял за плечи, держит и говорит. Макар и голос незнакомый слышит, властный, покоряющий.

– Ты, Макар Тимофеич! «Пророк»!

– Я… Слушаю.

– Отвечай!.. – пригрозил невидимый.

– За што?

– Сам знаешь… Кто ходил по заимкам и ландыши напевал? Ты! А вместо ландышей увидел будылья сухой полыни. Вот и отвечай!..

– Дак я-то тут ни при чём… – вздрогнув, очнулся Макар и, отпугивая злые мысли, вялыми шагами потрусил домой.

Глава XXIII. И ворон ворону…

Колчаковцы, теснимые бойцами Пятой Красной армии, продвигались на восток. Наибольшая часть ополчения с длительными остановками на запруженных иностранными покровителями станциях тянулась следом за самим адмиралом по железной дороге, другие же на лошадях и пешие выходили на просёлки. На них, в деревнях, у крестьян, легче было, нередко с угрозами и побоями, раздобыть пищу людям и корм лошадям, да и для ночлега нужна была, хоть и дырявая, а крыша.

Выше Балаганска, обойдя втихомолку заслоны Первой партизанской дивизии под командованием Николая Зырянова, изреженная в боях с партизанами под Тулуном и Зимой рота штабс-капитана Резакова перешла по устоявшемуся льду Ангару и после привала в Евсееве по прибрежной дороге взяла курс на Подкаменское. Позади были тысячи вёрст трудного пути, десятки оставленных на произвол судьбы товарищей – раненых и тифозных больных. Но люди, по-мальчишески подталкивая друг друга локтями, идут. Это в основном парни колчаковского призыва. У них совсем недавно обозначились признаки бородки, многие ещё не успели поцеловать девичьи уста, а их обязали идти в ополчение нового Верховного правителя России адмирала Колчака.

Движется серая толпа. Она будто и не движется, а среди однообразно белой прибрежной долины стоит на одном месте, колышась. Изредка в толпу, как раскат грома, камнем падает голос штабс-капитана:

– Т-торопитесь!..

– Ш-шире шаг!..

А куда торопиться? Не знают парни – куда. В какие-то неведомые им края – за кордон! Так сказал им, когда началось отступление, адмирал Колчак, и потом часто говорил, настраивая спасаться от злых по-волчьи