Разруха - Владимир Зарев

— Ведь так? — бессвязно спросила она.

— Что так? — уточнил я, хоть следовало промолчать.

— Не знаю…

* * *

Автобус высадил нас на конечной остановке, в городском парке. В закусочной на углу улицы, ведущей к пристани — в Созополе все улицы ведут к морю — пьянствовали загорелые рыбаки. Открытый амфитеатр, где проводилась «Аполлония»[48], работал как дискотека. За оградой из полупрозрачных щитов метались человеческие тени, город тонул во сне, но сон этот был и бодрствованием, город казался пустым и, в то же время, перенаселенным. Лора зябко поежилась и посмотрела на церковь в городском парке, маленькую, уютную. После того как грянула демократия, я крестился в этой церкви и крестил своих дочерей. Я взял свой и Лорин саквояж и молча двинулся за ней. Мы поднялись к почте и закружили неровными мощеными улочками, потом она резко остановилась, кивнула в сторону деревянного дома и сказала:

— Я всегда снимаю квартиру вот здесь.

— Да? — глупо спросил я.

Я мог подождать, пока она возьмет ключ у хозяйки, зайти с ней в комнату со столом, треснувшим зеркалом и двумя кроватями, застланными чужими воспоминаниями, и последовать за ней в забвение, в ее и мое отчаяние, в нашу предопределенность. Но я этого не сделал. Развернулся и ушел. Наказал сам себя. Я все отложил, не потому что Лора была для меня чем-то мелким и незначительным, а потому что я сам хотел стать для нее чем-то значимым, вырасти в ее глазах, заполнить собой проржавевшее зеркало в ее съемной квартире, дать ей время узнать меня. Я отложил на завтра. Себя и ее. Наше спасение.

* * *

Следующие три дня мы не расставались. Я к ней не прикасался, но мы жили, как семья. Утром в десять часов встречались на пристани и пили кофе в ближайшей кафешке. В десятке метров от нас прямо из моря бил роскошный фонтан, разбрызгивая вокруг аромат близости. Мы нанимали рыбацкую лодку, и через притихший залив она отвозила нас на Царский пляж. Я любил дикую заброшенность этого места, его форму стертой подковы, вид на острова у Созополя вдали и белую тень Адмиралтейства. Даже здесь, в этой оторванности от мира, пляж был полон визжащих детей, загорелых серфингистов, женщин с обрюзгшими телесами и мужиков, с утра похмельно тянущих пиво. Вокруг царила суматоха. Мы уходили подальше от всех, в дюны — Лора была заядлой нудисткой — раздевались и ложились загорать на солнцепеке. Военные самолеты иглами прошивали небеса. Мы не стеснялись и не рассматривали друг друга, просто прятались там от всего мира. Лора ценила не свойственное мне целомудрие и была благодарна за то, что я не тороплю миг нашей близости, что превращаю предопределение в игру и, таким образом, в обреченность и будущее.

Когда жара, а точнее, наше желание, становилось невыносимым, мы одевались и заходили в море, возвращая себе атавистическое чувство защищенности соленой водой, чувство, которое мы носим в себе еще до рождения. Я втягивал живот, меня смущала молодость Лоры — мужчины на пляже провожали ее глазами, липли к ней взглядами, прикрытыми солнечными очками. Их наглость ее раздражала и злила.

После обеда мы прогуливались по опустевшему пляжу, разгоняя наглых чаек. Садились в последнюю лодку в шесть часов и, пропахшие морем, исполненные ожидания физической близости, возвращались в Созополь. Останавливались у импровизированных выставок-продаж работ художников, сидящих у городского парка, рассматривали их слащавые картины, перебирали сувениры на лотках и покупали мороженое.

Уже третий вечер кряду нас не покидало чувство заброшенности и безутешности. Время шло к полуночи. У меня возникло легкое головокружение, хоть пьяным я не был. Боль постепенно наплывала, ширясь и нарастая, она приносила даже известное умиротворение, я уже умел наслаждаться ею, воспринимать как свою семью.

— Я чувствую, затылком чувствую… — неожиданно сказала Лора, — ты сейчас не здесь.

— А где? — водка сразу же потеряла вкус.

— Не знаю, — она погрузилась в свое удивленное состояние, а потом: — о, ты весь — сплошная рана.

— Правда? — теперь была моя очередь задавать бессмысленные вопросы.

— Почему ты не переступишь через это?

— Через что?

— Через себя… — просто ответила она.

Я не мог говорить о маме, о Веронике, о дочерях, покинувших меня, наверное, навсегда. Здесь, в Созополе, мне казалось немыслимым вернуться в суету своей разрушенной жизни, признаться, что я вор, что сегодняшний ужин оплачу чужими, незаработанными деньгами, что я опустился на самое дно (или ниже), что ненавижу себя за все это. Нужно было отвлечь ее внимание, дать себе передышку, а для этого — пустить дымовую завесу. Что я и сделал под влиянием выпитой водки и растущей обиды: взял и рассказал ей все о Бориславе. Медленно, откровенно, до отвращения подробно.

— Господи… — глухо, словно захлебнувшись, пробормотала Лора, — это абсурдно, просто невозможно.

— Тем ни менее, это так, — меня снова охватила бессильная ярость, я испугался сам себя, — эта плесень раньше звонила мне по пять раз на дню, чтобы сообщить, что он проснулся или уже отобедал. А потом исчез с концами. И уже три месяца ни слуху ни духу.

Мы замолчали. Каждый думал о своем. Целую неделю после того, как я украл у Живко эти деньги, я не потратил из них ни стотинки и все еще не был вором! Помню, это был четверг. Я встал рано утром и, ничего не сказав Веронике, с тремя автобусными пересадками добрался до квартала «Дианабад». Под дверью квартиры Борислава стоял сухой фикус и две пары стоптанных туфель. И тишина. Дверь мне открыла Валя с раскрасневшимся лицом и всклокоченными волосами, она как раз стирала — вручную, приберегая новую стиральную машину для новой квартиры в квартале «Лозенец». Лицо ее озарилось счастливой улыбкой.

— Марти, куда ты задевался, дружище? Мой мне сказал, что ты отбыл в Европу в командировку. Мы ведь все теперь устремились в Европу и НАТО!

— Я никуда не уезжал из Софии, — оттеснил я ее в коридор, а затем в гостиную и уселся в кресло. — Меня обворовали. Меня, моих детей и всю мою жизнь.

— Ау… — шлепнула она себя ладонью по лбу, — и кто это сделал? Что это за сволочь, Марти?

— Борислав, — ответил я. В кармане у меня был прихваченный из дому бельгийский миниатюрный пистолет. Во мне боролись отчаянье, ненависть к себе и усталость. Я поднял взгляд на старенький сервант, в котором красовались фарфоровые фигурки. Валя собирала их — потому что они были дорогими — и собрала уже целую коллекцию собачек, балерин, сцен охоты, празднично одетых влюбленных и кружевных вазочек. Она стирала с них пыль и радовалась им, как ребенок конструктору «Лего». Я рассматривал все это хрупкое великолепие, поглаживая пистолет в кармане. Они манили меня, так и хотелось расколотить все это вдребезги, в голове мелькнула опасная мысль о том, что фарфор так же непрочен и уязвим, как череп человека. И тут в гостиную ворвался Борислав в одних трусах, испуганный и жалкий.