Крокозябры - Татьяна Щербина

Виола просила Илюшу побыть в Уфе, пока не отзовет ИМЭЛ, и вот отозвали. Переадресовку он, конечно, на почте сделал, но Андрей знает, что мама с Машей в Москве, а Виола как раз была окрылена сообщениями о крупных боях под Сталинградом. Там битва шла уже не меньше двух месяцев, и вроде успешно — армия перестала отступать. Наверное, Андрей там, если бои каждый день, то о почте можно забыть. Виола все спрашивала и спрашивала у раненых про Андрея, вдруг один нашелся, который был с ним в одной части — 126-й. Сказал, кто командир, кто комиссар. Виола прибежала домой, бросилась на шею Илье: «Есть зацепка, я узнала, в какой он был части, напишу туда, может, подскажут, куда его перевели!» Отступать было некуда. Илья показал похоронку. Виола читала ее долго, вдумываясь в слова, потом сказала: «Это ошибка. Сам подумай: где Курская область и откуда он писал в последний раз. Где Саратов, а где Курск». Для убедительности Виола достала Атлас СССР и показала Илье, который совсем не знал географии, а Виля знала ее ногами, всю Россию объездила. Илья согласился: действительно, Саратов далеко от Курской области, где они с Вилей отдыхали, и было это так давно, в прошлой жизни. Виола тут же написала в часть.

Она продолжала свою работу. Теперь ей мерещилось, что Андрея контузило в голову, он потерял память, его подобрали деревенские жители, а командир долго не думал: кого нет на месте — тот погиб. Нет уж, пусть он его найдет. Виля послала не просто письмо, а перечислила все свои должности, чтоб разобрались серьезно. Да и о боях в Курской области газеты не писали, кто-то что-то напутал. Может, Андрюша попал в плен? В этих размышлениях прошел октябрь, ноябрь, Виола уже и институт свой создала, стала его директором, совмещая это с работой в управлении, чтоб свободной минуты не было, опасные они были, эти минуты ожидания, затягивали, как болото. Илья, кажется, в болоте уже по шею, Маша по сто раз в день спрашивает про брата. В конце ноября началось всеобщее ликование: Красная армия наступает! В Сталинграде окружены 22 фашистские дивизии! Коренной перелом! Виля и хотела бы радоваться вместе со всеми, но у нее шла какая-то другая война, с ее ослепшими, парализованными, контуженными и неизвестно куда подевавшимся сыном. В середине декабря пришло письмо:

20 ноября 1942 года

Дорогая Мамаша — сообщаем на ваше письмо о вашем сыне. Сообщает это бывший его старший товарищ по работе и видевший его героическую смерть от руки Немецко-фашистской погани. Ваш сын героически защищал родину до последнего дыхания, он личным примером показывал бойцам, как надо бить этого подлого врага.

Он переползал от роты до роты с автоматом в руках и призывал комсомольцев и не союзную молодежь к беспощадному уничтожению Немецкой сволочи. И вы как мать героя, Партийная работница, имеете право гордиться своим сыном, который геройски погиб в сражении за нашу любимую Родину. В настоящее время ваш сын нами представлен к правительственной награде. Я в прошлом член Московской партийной организации, при первой возможности зайду к вам и расскажу еще более подробно о вашем сыне, так как до боев мы с вашим сыном, моим любимым товарищем, обещали после окончания войны встретиться в Москве и иметь хорошую дружбу.

С приветом к вам

Заместитель командира батальона

по политической части ст. лейтенант Кулдошин И.Ф.

Виола отправила две телеграммы: Миле в Ашхабад и Корицким в часть, Надя отказалась от эвакуации, пошла медсестрой, чтоб быть поблизости от мужа. От Мили телеграмма соболезнования пришла почему-то из Самарканда, и адрес московский записался в неузнаваемой «узбекской» транскрипции, а все равно дошло. От Корицких телеграмма пришла из Тбилиси с пометкой «проходящая». Как находят людей без адресов! Виоле оставалось теперь ждать конца войны, чтоб съездить в указанное место захоронения. И в Поволжье надо будет отправиться, письмо Кулдошина было «досмотрено военной цензурой» все же в Саратове.

Виола очень изменилась: стала раздражительной, жесткой, даже жестокой, безразличной ко всему, что не касалось ее дорогого мальчика. И совершила страшную ошибку, бросила Маше в сердцах: «Лучше бы ты умерла, чем он». Только тут и заметила дочку, до этого Маша будто выпала из ее души. Виля теперь была с ней ласкова, всегда-всегда, но фразой этой Машу будто контузило: она ушла в какой-то воображаемый мир, играла роли, рассказывала небылицы, не понять было, что правда, что нет. Илья не видел в этом ничего особенного: «Переходный возраст, недоедание» — и подыгрывал ей в ее домашнем театре.

Илья был прав, и в этой работе Виола разочаровалась меньше, чем через год. Замучили ее инвалиды. Она перестала им улыбаться, жалеть, сочувствовать. В каждом новоприбывшем ждала сына — потерявшего память, забывшего фамилию и домашний адрес. В феврале 1943 года вернулся в Москву одноклассник и друг Андрея, целый и невредимый — стал командиром. Весь 43-й был чередой побед, Андрей исчез на самом пике поражений. Рассказывают, что освобожденных пленных либо расстреливают, либо отправляют в лагеря. Маша говорит: «Андрея захватили фашисты, но скоро их всех убьют, и он убежит». Виолу теперь тянет общаться только с молодежью, поговоришь с ними, и жизнь вроде продолжается. Виоле — сорок один, самое время идти преподавать. Марксизм-ленинизм, естественно. Предмет, напоминающий Закон Божий, который донимал ее в гимназии. Может, и религия не с самого начала была этими «иже еси на небеси», может, и создал кто рай на земле, да его загадили быстро?

Открылся Второй фронт. Взяли Берлин. Салют победы — никогда еще небо не было таким красивым. Теперь можно будет отправляться на поиски. А к Илье вдруг явилась женщина с подростком — это его сын. Лет четырнадцати, пропитой, прокуренный, на вид шпана. Илья поговорил с ними коротко и выставил со словами: «Тот, кто был мне как сын, геройски погиб за нашу победу». «Это только по официальной версии погиб, на самом деле он жив», — отмечает про себя Виола. Кулдошин не появился. Может, его никогда и не существовало на свете?

Напротив нашей дачи, через дорогу — лес. Мы с дедом ходим туда гулять, он держит меня за руку, отпуская потянуть ветки орешника, чтоб нарвать орехов и нагнуться за земляничкой. Лес — опасное место, сделаешь несколько шагов и заблудишься, а на ветвях сидят хищные рыси, сверкая зелеными глазами. Дед рассказывает мне про моего дядю и про этот лес. Это тот самый 41-й километр, где Панфиловская дивизия отогнала от Москвы страшных чудищ, называемых то немцами, то фашистами, то фрицами. Нельзя не посвятить меня в военные тайны, потому что вот он, пейзаж после битвы почти двадцатилетней давности. Что это за яма, дедуля? — Окоп. Что такое окоп? Воронка. Бомба. Мина. Патрон. Каска. Их тут много. Теперь я знаю войну, я видела ее, трогала руками, выучила ее словарь. Я — соучастник, во мне живет сопереживание к убитым в этом лесу, я слышу лязг гусениц и грохот орудий. В Москве, когда поздно вечером увозят мусорные баки, я думаю, что началась война. Скрежет, шуршание, громкое эхо металла, потом тишина. Больше всего на свете я боюсь войны.

Бабушка надевает очки — я люблю, когда она читает мне вслух. Что это за книга, может, Гайдар? Бабушка натыкается на рассказ про войну, у нее начинает дрожать голос, она откладывает томик. Она не может про это. Она мне говорит только: «Прости, я не могу», а я знаю, что у нее в душе, я читаю ее мысли и не задаю никаких вопросов.