Гений - Теодор Драйзер

Близился момент, когда их средства должны были иссякнуть, и Юджину пришлось задуматься над тем, как жить дальше. От постоянной тревоги и чувства мрачной безнадежности он сильно исхудал, и взгляд у него стал бегающий, боязливый. Часами ходил он по комнате, размышляя о тайнах природы и ломая голову над тем, как выйти из положения; что станется с ним, скоро ли будет продана еще какая-нибудь картина, когда именно и будет ли вообще продана? Анджела, вначале полагавшая, что его болезнь – только временное недомогание, теперь стала понимать, что она принимает затяжной характер. Он не был болен физически – он ходил, ел и разговаривал совсем как нормальный человек, но он не мог работать и без конца изводил себя всякими тревогами.

Анджела, как и Юджин, прекрасно видела, что их денежные дела из рук вон плохи, хотя он никогда не говорил с ней об этом. Ему было совестно признаться – после такого блестящего начала в Нью-Йорке, – что он боится краха. Как это глупо – при его-то даровании! Конечно, эта полоса пройдет, и пройдет скоро!

Огромную услугу в этот период оказали Анджеле привитая ей в семье бережливость и врожденная расчетливость, – она делала покупки с величайшим разбором, выгадывая каждый цент. Она умела сама шить на себя, в чем Юджин убедился, когда впервые навестил ее в Блэквуде, и сама мастерила себе шляпки. В Нью-Йорке, когда Юджин стал хорошо зарабатывать, она мечтала о том, что будет заказывать наряды у лучших портних, но так и не собралась этим заняться. Как женщина благоразумная, она решила еще немного подождать, а когда здоровье Юджина пошатнулось, ей пришлось и вовсе распроститься с этой мечтой. Опасаясь, что буря, разразившаяся над ними, может затянуться, она принялась чинить, чистить, утюжить и переделывать все, что только возможно. Даже когда Юджин предлагал купить ей какую-нибудь обновку, она отказывалась. Ее удерживали опасения за будущее, страх перед трудностями, которые могли стать на его пути.

Юджин это видел, хотя и не говорил ничего. От него не укрылось, что она живет в вечном страхе, проявляет огромное терпение, приносит ему в жертву все свои желания и прихоти, и он не мог не оценить этого. Слишком уж очевидно было, что она думает только о нем, только об его интересах. Она была его тенью, его alter ego[14], его служанкой, всем, чем бы он ни пожелал ее видеть. Он шутя называл ее «песик», потому что на Западе, в детстве, они называли так всякого, кто был на побегушках у других. Когда играли в мяч и кому-нибудь из играющих было лень бежать за мячом, говорил: «А ну, Вилли, сбегай за меня, песик». Анджела и была таким «песиком» для Юджина.

За эти два года их странствований по разным штатам Юджин не давал Анджеле никаких поводов к ревности, потому что она всегда находилась с ним, была почти единственной его собеседницей, а также и потому, что они не засиживались подолгу на одном месте и не жили достаточно широко, чтобы он мог завязать где-нибудь интимную дружбу, грозившую катастрофой. Ему встречались девушки, которые привлекали его внимание, – как всегда привлекало все незаурядное, все юное и физически совершенное, – но не было случая познакомиться с ними. Они не посещали дома, куда он был вхож раньше, не вращались в тех кругах, где им прежде случалось бывать. Юджин мог только издали смотреть на этих юных красавиц. Трудно было ему мириться с цепями, которые налагал на него брак, и делать вид, будто у него чисто бескорыстный интерес к красоте, но он именно так должен был вести себя в присутствии Анджелы (как, впрочем, и в присутствии всех подобных ей рабов ходячей морали), так как малейшее внимание к какой-нибудь женщине встречало с ее стороны решительный отпор. Он должен был высказывать свое мнение в безличной форме и сдержанных выражениях. Стоило ему проявить хотя бы тень личного интереса или восхищения, как Анджела принималась критиковать его вкус и доказывать, насколько необоснованны его восторги. Если же он проявлял к какой-нибудь женщине особый интерес, она всячески старалась разнести его очередной идеал в пух и прах. Тут она не знала пощады, и ему было ясно, на чем зиждется ее критика. Он улыбался про себя, но ничего не говорил. Его даже восхищали героические усилия, которые она прилагала, чтобы настоять на своем, хотя каждая ее призрачная победа укрепляла железную решетку его клетки.

Именно в этот период Юджин волей-неволей вынужден был оценить то терпение, ту беззаветную преданность, которую Анджела проявляла во всем, что касалось его материального благополучия. В ее глазах он, несомненно, был самым великим человеком на свете – несравненным художником, несравненным мыслителем, несравненным любовником, личностью, выдающейся во всех отношениях. То, что он ничего не зарабатывал, не играло для нее в то время большой роли. Будет же он опять зарабатывать! Ведь у нее оставался ореол его славы! Быть «миссис Юджин Витла» после всего, что их окружало в Нью-Йорке и в Париже, – могла ли она желать большего? Не важно, что теперь ей приходится беречь каждый цент и самой мастерить себе платья и шляпки, экономить, чинить, утюжить и переделывать! Через несколько лет, когда Юджин станет постарше, он излечится от своей нелепой влюбчивости, и тогда все пойдет хорошо. Да и сейчас он как будто любит ее, а это чего-нибудь да стоит. А Юджин, чувствуя себя одиноким, терзаясь страхами, не уверенный в себе, не уверенный в будущем, с благодарностью принимал ее нескончаемые заботы, чем и вводил ее в заблуждение. От кого еще мог он этого ожидать? – размышлял он. Кто был бы ему столь предан в такое время? Он готов был поверить, что способен снова полюбить Анджелу и не изменять ей, если б только удалось избежать интересных встреч. Если бы удалось подавить в себе это неукротимое влечение к другим женщинам, восторг перед их красотой, желание слышать похвалу из их уст.

Эти мысли объяснялись прежде всего тем, что он был болен и одинок. Вернись к нему здоровье, улыбнись ему снова успех, о котором он так жадно мечтал, все пошло бы, как раньше. Он был капризен, как сама природа, изменчив, как хамелеон. Только две реальные ценности существовали для него, и им он оставался неизменно верен, как стрелка компаса, которая всегда показывает на север: красота окружающего мира, которой он восхищался и которую жаждал передать на полотне, и женская красота – вернее, красота девушки в восемнадцать лет. О, это пробуждение женского начала в восемнадцатилетней девушке! Ничто под солнцем, казалось ему, не может сравниться с ним. Оно напоминает первые весенние почки, цветы, раскрывающие свои венчики навстречу новому дню, аромат роз и росы, игру солнца на поверхности вод или игру бриллиантов. Этому он не способен был изменить. От этого он не мог отказаться. Это преследовало его подобно чудесному видению. И то, что очарование Стеллы, Руби, Анджелы, Кристины и Фриды, в котором на какой-то миг, частично или полностью, проглядывала эта красота, что очарование это было мимолетнее тени, не играло для него большой роли. Красота оставалась его светлой властительницей. Презреть ее, забыть – он не мог. Она неотступно стояла перед ним каждый час, каждую минуту. И хотя он называл себя глупцом, хотя говорил себе, что красота, как блуждающий огонек, приведет его к гибели, что он останется ни с чем, как последний нищий, – все же он не мог с собой совладать. Красота юности, красота восемнадцати лет! Без этого жизнь казалась скверной шуткой, участью ломовой лошади, отвратительной свалкой, где все вертится только вокруг пошлых материальных интересов (мебель, дома, вагоны, лавки) и все вовлечено в борьбу – ради чего же? Ради удовлетворения нужд каких-то жалких людишек? Да нет же! Чтобы воздвигнуть храм красоте? Да, разумеется, – но какой красоте? Красоте старости? Как глупо! Красоте средних лет? Бессмыслица! Красоте зрелости? Нет! Красоте юности? Да! Красоте восемнадцати лет. Именно так. Это была для него неопровержимая истина, доказанная всей мировой историей. Что же, как не красота и ее манящая сила, как не возникавшие из-за нее войны и совершающиеся ради нее преступления служило вечной темой для искусства, литературы, истории и поэзии? Он, Юджин, поклонялся красоте. Все прошлое мира подтверждало его правоту. Кто мог это отрицать?