Гений - Теодор Драйзер

Несмотря на все это, на внимание, каким он был окружен, на сердечный прием, который ему оказывали родные Анджелы, и на то, что интерес к искусству в нем отнюдь не угас (в парижской выставке нашел свое завершение лишь первый, юношеский период его творчества), – Юджин остро ощущал, что катится под гору. С ним происходило что-то неладное, это было несомненно. Дела его шли все хуже и хуже. Правда, он мог еще надеяться на продажу нескольких картин (в Нью-Йорке не нашлось ни одного покупателя на его парижские этюды), но уверенности в этом не было никакой. Поездка на родину обошлась им в двести долларов из капитала в тысячу семьсот, и предстояли еще расходы осенью, если состоится его поездка в Чикаго. На полторы тысячи долларов он и года не проживет, этого едва ли хватит больше чем на шесть месяцев, а между тем ни писать при теперешнем своем состоянии, ни давать иллюстрации для журналов он был не в силах. Необходимо было возможно скорее продать несколько картин, – в противном случае он мог очутиться в очень тяжелом положении.

Между тем Анджела, исполненная самых радужных надежд, внушенных ей их пребыванием в Нью-Йорке и Париже, снова начала находить радость в жизни, так как, по ее мнению, она в конце концов научилась справляться с Юджином. Возможно, что у него и наклевывался легкий флирт с Фридой (ничего серьезного быть не могло, иначе это от нее бы не укрылось), но ей удалось пресечь его в самом начале. Правда, Юджин был раздражителен, однако причиной этому были скорее всего сцены, которые она ему устраивала. Этим бурным вспышкам чувств, далеко не всегда преднамеренным, она придавала большое значение. Надо же заставить Юджина понять, что он женатый человек, что он не может заглядываться на девушек и волочиться за ними, как раньше. Анджела прекрасно сознавала, что Юджин несравненно моложе ее по темпераменту, что в нем еще много мальчишеского и это может оказаться для нее источником великих неприятностей, где бы они ни жили. Но если она будет следить за ним, если будет настойчиво требовать от него внимания, тогда все обойдется само собой. К тому же она отдавала должное его прекрасным качествам – красивой внешности, приветливым манерам, славе, таланту. Разве не приятно, бывая в обществе, называть себя «миссис Юджин Витла» и видеть, как оглядываются те, кому имя Юджина знакомо? Его друзья – это не простые обыватели, им восхищались большие люди, известные художники, да и обыкновенные, заурядные люди без всяких претензий, считали его милым, тактичным, способнейшим и достойнейшим человеком. В общем, он всюду пользовался симпатией. Чего же еще можно было желать?

Анджела и не догадывалась об истинных чувствах Юджина. Жалость, сознание, что он несправедлив к жене, крепко засевшее в голове болезненное представление, что в мире царит несправедливость, желание по возможности щадить Анджелу – в крайнем случае обманывать, но отнюдь не оскорблять – все это вынуждало Юджина постоянно притворяться, будто он любит ее, делать вид, что ему с ней очень хорошо, и приписывать все свои настроения только потере работоспособности. Анджела была плохая отгадчица мыслей, да и переживания Юджина были иногда слишком сложны, чтобы она могла их понять. Она жила в воображаемом раю и, в сущности, строила свой дом на дремлющем вулкане.

Юджин не поправлялся, и к осени в нем укрепилось убеждение, что самое лучшее для него – перебраться в Чикаго. Там, очевидно, вернется к нему утраченное здоровье. Блэквуд ему осточертел. Тенистая лужайка потеряла для него всякую прелесть. Маленькое озеро, речка, поля – все, что так восхищало его когда-то, теперь ему вконец прискучило. Правда, беседы со старым Джотемом, этим добрым и принципиальным, неизменно дружелюбным ко всем и всему человеком, по-прежнему доставляли ему удовольствие, а Мариетта развлекала его своим добродушным остроумием и неожиданной наблюдательностью. Но он не мог удовлетвориться разговорами с нормальными, трезвыми, уравновешенными людьми, пусть даже достойными и доброжелательными. Простая жизнь и будничные дела начинали вызывать в нем раздражение. Его тянуло в Лондон, в Париж, тянуло приняться за дела. Безделье становилось невыносимым. Не важно, что он не в состоянии работать. Он чувствовал, что должен попытаться. Эта оторванность от жизни действовала на него ужасающе.

Шесть месяцев прожил Юджин в Чикаго и за это время не написал ни одной картины, которая удовлетворила бы его, которую он не «замучил» бы бесконечными переделками. Затем последовали три месяца в горах штата Теннесси, куда они поехали, потому что кто-то рассказал ему про чудодейственный источник в живописной долине, где весна изумительно хороша, а жизнь необычайно дешева. Четыре летних месяца они провели в горах на юге Кентукки, где царила вечная прохлада, а после этого пять месяцев в Билокси, в штате Миссисипи, на берегу Мексиканского залива, так как кто-то посоветовал Анджеле поехать на этот зимний курорт. За это время деньги Юджина (полторы тысячи долларов, остававшиеся у него при отъезде из Блэквуда, плюс сумма, вырученная от продажи в течение осени и зимы трех картин с парижской выставки, – двести долларов за одну, сто пятьдесят за другую и двести пятьдесят за третью, да еще двести пятьдесят долларов за нью-йорский вид, проданный мосье Шарлем несколькими месяцами позже) почти разошлись. У него оставалось пятьсот долларов, но так как старые картины больше не находили покупателей, а нового он ничего не написал, их материальное положение в смысле перспектив на будущее было очень тяжелым. Он мог бы, конечно, вернуться в Александрию и там прожить еще с полгода, почти ничего не тратя, но после истории с Фридой ни ему, ни Анджеле это не улыбалось. Анджела боялась Фриды и твердо решила не ехать в Александрию, пока там живет эта девушка. А Юджину было стыдно туда возвращаться, так как это открыло бы людям глаза на то, какой плачевный оборот приняли его дела. О Блэквуде не могло быть и речи. Они и без того достаточно долго жили на средства родителей Анджелы. Если он не поправится, ему придется окончательно отказаться от всякой мысли об искусстве, так как одними попытками создать что-то не проживешь.

Юджину стало казаться, что он жертва какого-то дьявольского наваждения, ведь есть же люди, которых преследуют злобные силы, люди, родившиеся под несчастливой звездой, обреченные на горе и неудачи. Откуда мог знать нью-йоркский астролог, что ему предстоят четыре незадачливых года! Вот уже три года из этих четырех прошли. Почему чикагский хиромант, как и нью-йоркский астролог, предсказал, что ему предстоят два тяжелых периода и что, по всей вероятности, к середине жизни у него произойдет решительный перелом? Неужели человеческая жизнь подчинена каким-то таинственным влияниям? И что знают об этом философы-естествоиспытатели, те натуралисты, произведения которых он читал? В их книгах так много говорится о неизменных законах, управляющих вселенной, о незыблемых законах химии и физики, – почему же с помощью физики и химии нельзя объяснить его странный недуг? Или же раскрыть истинный смысл предсказаний астролога, а также тех примет и знамений, которые, как он заметил, обычно предшествуют каждой его удаче и неудаче? В последнее время, например, он стал замечать, что если у него дергается левый глаз, значит, его ждет ссора с кем-нибудь – и уж обязательно с Анджелой. Если он находил цент или вообще какую-нибудь монету, то ему предстояло получить деньги; каждому извещению о продаже его картин предшествовала находка какой-нибудь монеты. Как-то в Чикаго в страшный дождь он нашел цент на Стэйт-стрит и сразу же получил от мосье Шарля письмо, что в Париже за двести долларов продана его картина. В другой раз на пыльной дороге в штате Теннесси он поднял трехцентовую монету старой чеканки, и мосье Шарль вскоре сообщил, что один из его нью-йоркских видов продан за полтораста долларов. Был еще случай, когда на песчаном пляже в Билокси ему попался цент – и снова он получил уведомление о продаже картины. Странно, но факт. Юджин заметил также, что если в доме начинает скрипеть дверь, кто-нибудь обязательно заболеет, а если под окном завоет черная собака – кто-то умрет. Мать говорила ему об этой примете, и он сам проверил ее правильность на одном человеке в Билокси. Человек этот внезапно заболел, и вот откуда ни возьмись на улице появилась собака, черная собака, которая остановилась под его окном. И вскоре он умер. Юджин не поверил бы, если бы это не произошло у него на глазах – он сам видел и собаку, и объявление о смерти. Собака завыла в четыре часа пополудни, а к утру человека не стало. Юджин собственными глазами видел, как дверь обивали черным крепом. Анджела смеялась над его суеверием, но Юджин стоял на своем. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».