Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

подмытый течением, пружинил. Из воронок, выломанных снарядами, изливалась зелёная слезливая вода. Опасные круговины объезжали загодя, горяча коней.

Вкрадчивый тягучий рокот, показалось, набежал со степи. Но он круто поднялся ввысь, стал нарастать, и смутная хмара самолётов, приближаясь, стала чётко видима над Доном. Минута — и над полками стали выпадать из люков немецких бомбовозов как будто чёрные семечки. Ускоряя полёт, вращаясь, они жутким воем оглушили окрестность! Первая мина, захлебнувшись запредельно-смертным визгом, достигла речной тверди, и — с тяжким треском вдруг вздыбился досель невиданный праховый куст с искристо-алмазным верхом из ледового крошева. Следом — кучно и врозь — взрывы, взрывы...

С новой партией бомбардировщиков прилетели и «юнкерсы», которые не только осыпали казачье войско минами, но и расстреливали — будто специально подставленное, распростёртое и приготовленное для смертной жатвы. Где-то с левобережья побухивала зениточка, били пулемёты, поливали вслед самолётам отчаявшиеся автоматчики, но осколки и крупнокалиберные пули немцев легко убивали казаков на голом льду, на голом берегу, в приречных камышах. Однако и впереди ждала бабка с косой, укладывала ратников донских, разя шрапнелью и пулемётными очередями бронепоезда, прикрывающего станцию Хопры.

— Где же наши истребители? — стоустым стоном катилось по взводам и подразделениям. — Почему нет прикрытия с воздуха?!

И никто не ведал причины, почему так произошло: из-за преступного головотяпства ли фронтового командования, а может, и по легкодумной ошибочке штабного генерала, карандашиком рисующего на карте в Ставке.

Отлетали казачьи душеньки, навек отлетали!

Бессмысленно, беззащитно гибли и гибли станичники, офицеры. Среди многих десятков раненых оказались и корпусные командиры. И только под вечер, когда утихло гибельное небо, всем, от рядового до комкора, стало предельно ясно, что вовсе не следовало, не было никакой нужды загонять конников в камыши, в болотистую непролазь. Скакать негде! А нога пехотинца ступит беспрепятственно там, где под копытом лошади прогрузнет стянутый корочкой грязевой наст, где преградят дорогу ивняковые дебри и тростники, — в разъем двух камышин проскользнёт вездесущий солдат. Но был откуда-то сверху дан приказ, политработники разожгли сердца казаков пламенными словами «За Родину, за Сталина!» — и они рванулись вперёд, надеясь, что окажутся в огромном городе одними из первых, в своём безоглядном и роковом заблуждении...

Яков не мог сдержать слёз гнева и бессилия, то зарываясь, как крот, в суглинок кручки, то озирая распах Дона, обережье, небо, где хороводили вражеские самолёты, то прикипая взглядом к черно-рыже-белому пожару на изломанном льду: взметая гривы, лошади метались вдоль крутобережья, неслись в диком страхе прочь, на зияющие чёрные водовороты, и, пронизанные осколками, взвивались, подкошенно падали, а те, что опередили их, оскальзывались на крыгах, заливисто трубя, уходили в быстро затягивающую темь...

В сумерки по-весеннему потеплело, сильно поредевшие полки 12-й и 63-й дивизий вброд, по льду с выступившей поверх водой принялись форсировать Мёртвый Донец, — он воистину оказался мёртвым.

Казаков встретил артиллерийский огонь. Однако передовым эскадронам 11-й дивизии, крадущимся вдоль берега, по камышам, подожжённым немцами, удалось ночью приблизиться к станице Нижнегниловской.

Частям, оставленным во втором эшелоне, был дан приказ окапываться. Сапёрные лопатки с трудом кромсали промерзший грунт, путанину камышовых и травяных корневищ. Яков копал на сменку с Епифанычем. Его казаки прижаливали, зная, что недавно из медсанбата.

— Не зря я тобе, Яшенька, гутарил, — вздохнул ополченец, передавая лопатку коноводу. — Дуром нас на лёд погнали! Считай, пол-эскадрона полегло. И лошадок пошти всех потеряли. В нашем эскадроне ни единой не осталось, в третьем — две захудалых кобылёнки. Никак в пехоту перекуют!

— Должно, так, — откликнулся тоже немолодой бородатый казак-обозник, орудующий штыковой лопатой. — Погибать везде одинаково. Нам худо, а каково антиллеристам? На собе тягают пушки. Без коней-то...

— Зараз куцы ж тягнуть? Вот под утро приморозит, колёса покатятся, — заключил Иван Епифанович.

— Ух ты, как содють! Ростов берут наши, — выпрямляясь и глядя в ночное пространство над речной долиной, точно в грозу, полыхающее молниями орудийных залпов, пожарами, проговорил дядька Кузьма Волошинов, давнишний дружок самого Будённого.

— Там, должно, ишо гуще народу, — вновь подал голос бородач. — Мы «ганса» не уменьем, а числом развоюем! Энто как на улице: отбуздали трое одного, а тот собирает кумпанию — обидчиков отметелили. Те свою шайку — побили недругов. А те — ишо, и пошло, и поехало, покеда пополнение не кончится. У немцев силёнок — кот наплакал, а Расея — страна многолюдная!

— Пустое мелешь! — осадил Иван Епифанович. — О народе пущай Сталин и Калинин думают. А мы туточко под смертью ходим. Вон скольких побило! Реутова, Костю Марченко, Елагина, Барзукова... Царствие им небесное!

И надолго все смолкли.

Всё дальше на северо-востоке, за береговым гребнем, озаряли небо над Ростовом фронтовые огни: зависали разноцветные ракеты, поднимались и падали колонны прожекторов, и беспрерывно будоражил ночь гул канонады.

— Выходит, мы первыми через Дон перелезли, — посмотрев на небо, сказал копающий рядом с Яковом сержант Медведицков. — Из-за Дона орудия бьют. А пехота, надо понимать, ещё позади. А нас вроде приманки кинули, чтоб немцев отвлечь. Да-а, вспопашится «ганс», навесит нам мандюлей!

— «Ганс» уже не тот, что осенью, — возразил Епифаныч, беря у Якова лопатку и очищая налипшую на сапоги вязкую грязь. — Немец зараз, как волк-подранок, тольки огрызается. А мы его должны травить верно, насмерть.

Человечек в шинели неожиданно возник рядом, прикрикнул:

— О чём митингуете? Глубже копайте, а не рассуждайте!

— Здравия желаю, товарищ оперуполномоченный! — узнал Иван Епифанович стальной басок особиста Кузнецова и нарочито весело поведал: — Чтоб шибче копалось, про хорошее гутарим. Какие бабы в деле жарче: рыжие, чернявые аль блондинистые?

— Стыдно в твои годы, Бормотов, о глупостях говорить, — поучительно напомнил лейтенант. — Нашли тему! Враг ощетинился. Надо мобилизовать волю, сплотиться вокруг партячейки, чтобы успешно бить фашистского зверя... А ты, Шаганов, почему филонишь?

— Я только отдал лопатку...

— А где твоя?

— Товарищ уполномоченный! — вступился Бормотов. — Мы от бомбёжки разбежались, перепутались. С миру по нитке шанцевый инструмент добыли. Командир взвода...

— Где ваш командир? — разгневался лейтенант. — Ну и дисциплинка!

— Он погиб, — в темноте разяще просто прозвучал голос Медведицкова. — Я остался старший по званию.

— Ну так командуй! Устроили, понимаешь, говорильню...

Казаки молча проводили этого человечка, незвано появившегося и ушедшего, прозванного в полку Кузнечиком. Подавленное — после дневного ада — настроение вновь вернулось к ним...

Поднявшийся ветер вихрил на прожогах камышовый пепел, саднил в горле удушливым запахом