Чаша страдания - Владимир Голяховский

Наказывать для них было привычной «технической» работой. Приученные за много лет к жестокости, они отправили на расстрел тысячи разных людей — партийных, беспартийных, интеллигентных и не очень. «Тройка» работала профессионально: посылала на расстрел без сомнений и без чувства вины.

* * *

Из передачи радио «Голос Америки» узнала об этой казни семья Гинзбургов — Семен, Августа и Алеша. Они сидели у приемника и плакали. Оплакивали всех, но Алеше особенно жалко было детского поэта Квитко. Он вспоминал его веселые стихи. Ведь это Квитко пробудил в нем желание сочинять. В ту ночь Алеша написал:

* * *

Старую женщину, академика Лину Штерн тоже заставили подписаться под обвинениями, но ей одной расстрел заменили на ссылку. Она не знала о наказаниях других, но понимала, что решение оставить ее в живых исходило тоже от Сталина. Почему ее не казнили? Очевидно, все-таки дрогнула верховная рука, он постеснялся поставить знаменитую старуху к стенке. Когда «тройка» объявила ей приговор, Штерн наивно попросила:

— Пошлите меня в Алма-Ату, я жила там во время эвакуации.

Прокурор прикрикнул на нее:

— Враги народа не имеют права жить в столичных городах! Алма-Ата является столицей Казахской Советской Социалистической Республики. Вы поедете в… — он поискал на карте точку поменьше, — вы ссылаетесь в город Джамбул.

* * *

Из всего Еврейского комитета на свободе остался только писатель Илья Эренбург. Когда министр госбезопасности Абакумов представил Сталину список лиц, подлежащих аресту, имя Эренбурга стояло на первом месте. Сталин отметил галочками имена членов комитета и написал против каждого «ар», что значило — «арестовать». Но против имени Эренбурга Сталин поставил лишь какую-то закорючку, половину вопросительного знака. Абакумов, не зная, как ее расшифровать, и опасаясь уточнять у Сталина, оставил писателя на свободе. Так закорючка спасла Эренбурга[47].

Что мог думать Эренбург, когда узнал, что его давнего друга писателя Переца Маркиша и других его друзей расстреляли? Он не был ни сионистом, ни узким еврейским националистом, он был русским интеллигентом и писателем. Это он сказал: «Мы принадлежим к тому народу, на языке которого мы говорим». Но вопросы жизни и ассимиляции евреев в России всегда глубоко волновали его. Если попробовать проникнуть в его думы, то само собой напрашивается объяснение: начинались сбываться пророчества Эренбурга, высказанные им в романе «Хулио Хуренито» еще в 1922 году: главными проблемами XX века будут немецкий фашизм, советский социалистический тоталитаризм и еврейский вопрос. Он показал тогда, что фашизм и социализм имеют много общих черт и что евреи окажутся врагами и для того, и для другого строя.

С 1948 года в газетах, по радио и на собраниях в институтах велась кампания против «безродных космополитов». Под это определение попадали все интеллигенты, которые в печати или в своих выступлениях неосторожно ссылались на иностранных авторитетов или просто упоминали их. В число «безродных космополитов» чаще всего попадали евреи — ученые и деятели искусств. Даже упоминание имени Альберта Эйнштейна становилось опасным. Остряки переделали его фамилию на русский лад: «Эйн» значит «один», «штейн» — «камень». Вместе получалось «Однокамешкин». Ходил анекдот про лектора, который постоянно ссылался в своей лекции: «По теории относительности товарища Однокамешкина…», «Как было открыто товарищем Однокамешкиным…» И даже научную латинскую терминологию в литературе стали заменять неуклюже подобранными русскими определениями.

В медицинском институте тоже постепенно нагнеталась атмосфера. Почти половину старых заслуженных профессоров и преподавателей заменили новыми молодыми коммунистами, которые ничем себя в науке не проявили. Все уволенные были евреями. Вдруг исчезла профессор Лина Штерн, академик, член бывшего Еврейского антифашистского комитета. И сразу прошел слух о ее аресте. Затем прошел слух, что арестованы профессор Яков Этингер и его жена. В 1952 году так же загадочно исчезли прямо с работы профессора Мирон Вовси и Владимир Виноградов, оба академики. За ними пропали профессора Гринштейн, Гельштейн, Фельдман, Раппопорт, Зеленин. К ним прибавились русские профессора Егоров и Бусалов, начальники Кремлевского лечебного сануправления. Каждый день ходили упорные слухи, что арестовали то одного, то другого.

Студенты не могли понять, что происходит.

* * *

В разгар этой кампании арестов студенты узнали, что декан их факультета доцент Жухоницкий будет защищать докторскую диссертацию. Они любили его, он относился к ним с отеческой теплотой, в деканате у него была дружеская атмосфера, к нему могли свободно обращаться с разными просьбами, и он всегда старался помочь. Лилю он запомнил с того дня, когда своим решением и под свою ответственность включил ее в список принятых. При встречах с ней в коридорах института он спрашивал, как идет учеба, не нужно ли ей чего-нибудь, просил передавать привет маме и каждый раз добавлял:

— Как вы похожи на маму!

Лиля передавала приветы и упоминание о сходстве, и мама всегда чему-то улыбалась. В этот раз Лиля сказала:

— Мам, декан Жухоницкий будет защищать диссертацию. Он теперь станет профессором.

Перед мысленным взором Марии мелькнул образ высокого, худого, влюбленного в нее Миши, который хотел на ней жениться. Теперь он станет профессором. Это хорошо. А она вот всего-навсего медицинская сестра. Что ж — так сложились их жизни.

— Мам, несколько наших ребят хотят пойти на защиту диссертации — интересно ведь, мы никогда не были. И я пойду, мы поздравим его.

— Знаешь, дочка, поздравь и от меня тоже и отнеси ему цветы от нас обеих. Обязательно скажи, что это от тебя и от меня.

В аудитории на заседании ученого совета студенты скромно уселись вверху амфитеатра. Лиля положила букет на скамейку рядом с собой.

Внизу сидели члены совета, заведующие кафедрами. Состав совета сильно изменился за последнее время: арестованных профессоров исключили и на их место выбирали новых по рекомендации партийного комитета, в основном — молодых и партийных, ничем еще себя в науке не проявивших.