Меч и Цитадель - Джин Вулф

– Да будет ключевая вода тем, кто усердно трудится. Да будет им и горячая пища, и мягкое, чистое ложе.

– Отправился он домой.

– Более сотни ударов да не назначено будет ни одному.

– Но там его снова побили.

– Пусть же за всяким трудом нашим отыщется новый наш труд.

– Однако честный человек и не подумал сдаваться. Снова пошел он в столицу с жалобой на несправедливость.

– Сердце каждого, сражающегося за Народ, исполнено мужества тысячи сердец. В сердцах тех, кто бьется против Народа, мужества нет вовсе.

– Вот тут стало злодеям не по себе.

– Пусть же никто не воспротивится решениям Группы Семнадцати!

– Каждый подумал: «Снова и снова ходит он во дворец, и, очевидно, всякий раз сообщает властям, что мы не исполнили прежних их указаний. Уж теперь-то по наши души наверняка пришлют солдат и предадут всех нас смерти».

– Если раны в их спинах, кто остановит им кровь?

– Подумали так злодеи и пустились в бега.

– Где те, кто во времена оны противился воле Группы Семнадцати?

– Сбежали и больше не возвращались.

– Да будет ключевая вода тем, кто усердно трудится. Да будет им и горячая пища, и мягкое, чистое ложе. Тогда запоют они за работой, и труд будет легок для них. Тогда запоют они, снимая жатву с полей, и урожай их будет тяжел, изобилен.

– А человек честный вернулся домой и жил с тех пор счастливо до конца своих дней.

Этой сказке аплодировали все вокруг, восторгаясь и самой сказкой, и смекалкой пленного асцианина, и мимолетным знакомством с неведомой, чужой асцианской жизнью, но больше всего, на мой взгляд, изяществом и остроумием перевода Фойлы.

Любишь ли сказки ты, тот, кто когда-нибудь прочтет сии мемуары, мне знать, разумеется, неоткуда. Если нет, ты, вне всяких сомнений, пролистал предыдущие страницы, не уделив им внимания. Я же, признаться, сказки люблю. Люблю и, скажу более, нередко думаю, что из всего хорошего в мире мы, человечество, можем поставить себе в заслугу лишь сказки да музыку, а все остальное – милосердие, красота, сон, ключевая вода и горячая пища (как выразился бы асцианин) – все это дело рук Предвечного. Таким образом, роль сказок в мироустройстве невелика, но как, как можно не любить собственного же творения? Я себе этого, честно признаться, не представляю.

Самая краткая, самая незатейливая из включенных мной в сию книгу сказка, рассказанная асцианином, преподала мне сразу несколько важных уроков. Прежде всего, на ее примере я понял, сколь велика в нашей речи, будто бы свежей, с иголочки новенькой, слетающей с языка, доля затверженных загодя оборотов. Слушая асцианина, мы сразу же понимали, что изъясняется он исключительно готовыми, заученными назубок фразами, хотя ни одной из них никогда прежде не слышали. Фойла же говорила, как обычно говорят женщины, и спроси меня кто, много ли в ее речи подобных расхожих оборотов, я бы ответил, что не заметил ни одного… однако как часто мы могли предсказать, чем кончится ее фраза, еще в самом начале!

Во-вторых, мне стало ясно, насколько трудно одолеть человеческое стремление к самовыражению. Казалось бы, асцианский народ с давних пор приучен говорить только голосом повелителей, но асциане создали из их речений новый язык, и, выслушав рассказ пленного, я вполне убедился в его способности выразить этим языком любую мысль, какая ни придет в голову.

В-третьих, я снова, в который уж раз, подивился, сколь многогранной становится любая сказка в устах очередного рассказчика. Да, историю проще рассказанной асцианином трудно себе представить, но какой смысл он вложил в нее? Хвалу в адрес Группы Семнадцати? Вроде бы да: убоявшись одного их имени, злодеи обратились в бегство. А может, вовсе не хвалу – обличение? Тоже возможно: в конце концов, они трижды выслушали жалобы честного человека, но, кроме как на словах, ничем ему не помогли, а сделали бы нечто большее или нет – о том в сказке не говорилось ни слова.

Не узнал я, слушая асцианина с Фойлой, только самого для меня интересного: с какой целью Фойла позволила асцианину участвовать в состязании? Просто из озорства? Судя по проказливым искоркам в ее глазах, в это нетрудно было поверить. А может, он вправду чем-то привлек ее? В это поверить оказалось гораздо труднее, но ничего невозможного я в подобном обороте не находил. Кто из нас не видал, как привлекают женщин мужчины, напрочь лишенные каких-либо привлекательных черт? Вдобавок Фойла явно многое знает об асцианах, а этот – отнюдь не из простых солдат, раз уж обучен нашему языку… Может, она у него какой-то секрет хочет выведать?

А что могло двигать им самим? Мелитон с Гальвардом обвиняли друг друга в том, что каждый вложил в историю некий подспудный смысл. Может, и асцианин поступил так же? Если да, то наверняка с тем, чтобы сказать Фойле – да и нам, остальным, – что умрет, но не сдастся.

В тот вечер ко мне заглянул еще один визитер – один из бритоголовых рабов ордена. Я, сидя на койке, пытался завести разговор с асцианином, а он, подойдя, присел рядом.

– Ты помнишь меня, ликтор? – спросил он. – Меня зовут Виннок.

Я отрицательно покачал головой.

– Это я мыл тебя и заботился о тебе в ночь твоего появления, – пояснил он. – И ждал, когда ты окрепнешь, чтобы поговорить. Пришел бы еще вчера вечером, но ты был с головой погружен в разговор с одной из наших послушниц.

Я спросил, о чем ему хочется поговорить со мной.

– Я только что назвал тебя ликтором, и ты не стал возражать. Ты вправду ликтор? Той ночью ты был одет как один из них.

– Я был ликтором, – ответил я. – Просто другой одежды у меня нет.

– Был, но больше в ликторах не служишь?

– Нет, – подтвердил я, покачав головой. – А сюда шел, чтоб поступить на армейскую службу.

– А-а, – протянул раб и на время отвел взгляд в сторону.

– Не сомневаюсь, так делают и другие.

– Да, изредка. Большинство вербуют или силой забривают в солдаты на юге. На север, как ты, за этим идут немногие – те, кому хочется в определенную часть, где служит друг или родственник. Солдатская жизнь – она…

Запнувшись, Виннок умолк. Я тоже молчал, ожидая продолжения.

– По-моему, солдатская жизнь очень похожа на рабскую. Правда, сам я в солдатах никогда не служил, но разговаривал со многими.

– Неужто твоя жизнь так тяжела? Я думал, Пелерины – хозяйки добросердечные. Тебя здесь бьют?

Раб улыбнулся и повернулся ко мне спиной:

– Ты был ликтором. Что скажешь об этих шрамах?

В сумерках я едва мог разглядеть их и потому, не полагаясь на зрение, легонько ощупал рубцы.

– Скажу лишь, что оставлены они плетью, причем очень давно.