Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс

— И когда же вы вернулись? После того как бродили во тьме в полном одиночестве?

— Мне не пришло бы в голову говорить «бродила во тьме в полном одиночестве» о прогулке в саду. Думается, я провела там около получаса. Когда мистер Джаго позвонил, я уже пять минут как вернулась.

— А когда вы узнали об убийстве Хилари Робартс, миссис Деннисон? Совершенно очевидно, что для вас это не было новостью, когда мы встретились в «Обители мученицы».

— Мне казалось, вы уже знаете об этом, главный инспектор. Мисс Мэар позвонила мне чуть позже семи утром в понедельник. Сама она узнала об этом в воскресенье, поздно ночью, когда ее брат вернулся домой после того, как видел Хилари убитой. Но она не хотела беспокоить меня после полуночи, особенно такой горестной вестью.

— А это была горестная весть, мадам? — спросил Олифант. — Вы были едва знакомы с мисс Робартс. Отчего же эта весть могла быть такой уж горестной?

Миссис Деннисон долго молча смотрела на него. Потом отвернулась и тихо спросила:

— Если вы и вправду считали нужным задать такой вопрос, сержант, вы уверены, что правильно выбрали место работы?

Рикардс поднялся, собираясь уходить. Она проводила их до двери. Когда они уже выходили на крыльцо, миссис Деннисон сказала с неожиданной поспешностью:

— Главный инспектор! Я не так уж глупа. Все эти вопросы о кроссовках… Очевидно, вы обнаружили след на месте преступления и полагаете, что его мог оставить убийца. Но ведь эти «бамблы» не такая уж редкость. Их может носить кто угодно. То, что кроссовки Тоби Гледхилла пропали, может быть простым совпадением. Вовсе не обязательно, что их взяли с дурным умыслом. Ведь стащить их мог любой, кому понадобились кроссовки.

Олифант внимательно взглянул на нее:

— Ну нет, мадам, я так не думаю. Да и вы… Вы же сами сказали всего полчаса назад, что Ларксокен не Лондон. — И Олифант улыбнулся ей своей самодовольной улыбкой.

Рикардс хотел тотчас же поговорить с Лессингэмом, но пресс-конференция, назначенная на 10.00, заставила его отложить разговор. К тому же дело несколько осложнилось, так как после звонка на Ларксокенскую АЭС выяснилось, что он взял отгул на весь день. Правда, Лессингэм просил передать, что, если он кому-то понадобится, он будет дома, в своем коттедже недалеко от Блэкни. К счастью, он действительно оказался дома, и Олифант, ничего не объясняя, договорился, что они приедут в полдень.

Опоздали они меньше чем на пять минут. Поэтому, когда они подъехали к приземистому из кирпича и дерева коттеджу, стоявшему поодаль от прибрежной дороги, в полутора километрах от Блэкни, было тем более обидно обнаружить, что коттедж пуст. К парадной двери была приклеена записка карандашом:

«Все, кому я нужен, пусть ищут меня на «Цапле», ошвартованной у причала в Блэкни. Это относится и к полиции».

— Просто чертовское хамство! — возмутился Олифант.

Как бы не желая поверить, что какой-то подозреваемый способен вот так, демонстративно, не соглашаться сотрудничать, он подергал дверь, заглянул в окно, потом исчез за домом. Вернувшись, заявил:

— Развалюха. Хоть бы подкрасил малость. Странное место он себе выбрал. Эти пустоши кругом. Зимой тут очень уныло. Ему бы пооживленней что-нибудь вокруг… Вам не кажется?

Про себя Рикардс тоже думал, что Лессингэм выбрал странное место обитания. Коттедж, видимо, когда-то был перестроен из двух отдельных домов и, хотя обладал удачными пропорциями и каким-то меланхолическим очарованием, на первый взгляд казался нежилым и давно заброшенным. В конце концов, ведь Лессингэм старший инженер или технолог, Рикардс не мог сейчас припомнить. Во всяком случае, вряд ли это бедность заставила его поселиться здесь.

— Скорее всего, — сказал он, — он хочет быть поближе к своей яхте. Мест, где можно яхту поставить, на этом побережье раз-два и обчелся. Так что выбирать не из чего — либо Уэллс близ моря, либо здесь.

Когда они снова садились в машину, Олифант продолжал с неприязнью вглядываться в коттедж, будто этот дом скрывал за облупившейся краской некую тайну, которую можно было бы вызнать при помощи нескольких энергичных ударов каблуком в дверь. Пристегивая ремень безопасности, Олифант проворчал:

— А когда мы доберемся до причала, там наверняка будет записка, чтоб мы его искали в пабе.

Но Лессингэм был там, где обещал быть. Через десять минут они увидели его сидящим на перевернутом ящике на безлюдной набережной перед лодочным мотором. У причала рядом с ним стояла тридцатифутовая яхта с каютой в центре. Ясно было, что он еще не начал работать. Меж рук праздно свисала довольно чистая тряпка; казалось, его беспокойные пальцы не в силах ее удержать; он разглядывал мотор с видом человека, пытающегося решить неразрешимую проблему. Когда они подошли и встали над ним, он поднял голову, и Рикардса потрясло то, как этот человек изменился. За эти два дня он будто постарел на десять лет. Лессингэм был бос, одет в выгоревшую синюю фуфайку поверх длинных, до колен, шорт из грубой хлопчатки, по последней моде сильно, до бахромы истертых понизу. Но эта непрезентабельная одежда лишь подчеркивала городскую бледность кожи, обтянувшей широкие скулы, и синяки вокруг глубоко запавших глаз. Он же все-таки какое-то время ходил на яхте, подумал Рикардс. Странно, что — хоть и плохое — лето почти не оставило на этом лице загара.

Лессингэм не поднялся с ящика, но сказал без всяких предисловий:

— Вам повезло, что вы поймали меня по телефону. Отгул на весь день — слишком ценное обретение, чтобы тратить его на сидение в четырех стенах, особенно теперь. Я подумал, мы можем с тем же успехом поговорить и здесь.

— Не совсем с тем же успехом, — возразил Рикардс. — Лучше бы найти место более уединенное.

— Это — достаточно уединенное место. Здешние жители распознают полицейских с первого взгляда. Разумеется, если вы хотите, чтобы я сделал официальное заявление, или собираетесь меня арестовать, я предпочел бы полицейский участок. Мне не хотелось бы отравлять атмосферу в доме и на яхте. — Он помолчал и добавил: — Я хочу сказать — отравлять неприятными эмоциями.

— Почему вы думаете, что нам надо вас арестовать? — невозмутимо спросил Олифант. — Арестовать — за что именно? — И, помолчав, добавил: — Сэр?

Слово это прозвучало в его устах как угроза. Рикардс почувствовал раздражение. В этом — весь Олифант. Никогда не упустит случая поймать человека на слове.

Но это ребяческое препирательство в самом начале вряд ли поможет гладко провести допрос. Лессингэм взглянул на Олифанта, всерьез решая, требует ли его вопрос ответа.

— Да Бог его знает. Я полагаю, можно придумать что-то, если очень захотеть. — Затем, словно впервые заметив, что им приходится перед ним стоять, он поднялся с ящика. — Ну ладно. Пойдемте на борт.

Рикардсу не приходилось ходить под парусом, но ему подумалось, что эта яхта — сплошь из дерева — очень старая. В каюте, куда войти можно было, лишь низко пригнувшись, во всю ее длину тянулся стол красного дерева, со скамьями по обеим его сторонам. Лессингэм сел напротив полицейских, и они разглядывали друг друга над неширокой — в два фута — полосой полированного дерева. Лица всех троих были так близко друг от друга, что Рикардс чувствовал запах, исходивший от сидящих здесь вместе с ним, словно они трое — животные, запертые в тесной, вызывающей клаустрофобию клетке; крепкий мужской запах пота, разогретой шерстяной ткани, пива и лосьона, которым всегда пользуется Олифант, щекотал ноздри. Вряд ли можно было найти более неподходящее место для разговора, и Рикардс подумал: а что, Адам Дэлглиш сумел бы организовать все это лучше? — и тотчас почувствовал, что презирает себя за эту мысль. Он ощущал, как громоздится рядом Олифант, ноги их соприкасались под столом, от сержанта несло каким-то неестественным жаром, и Рикардсу пришлось подавить желание отодвинуться подальше.