Несущественная деталь - Иэн Бэнкс

— У этого человека странный нос, — сказал тоненький голос из-за дивана.

— Итак, Джаскен, — сказала Хьюэн, мимолетно улыбнувшись. — Оставила она записку или нет?

Джаскен, нянча свою здоровую руку на перевязи, сказал:

— Никаких записок оставлено не было, мадам.

Несколько мгновений она смотрела на него.

— И это было самоубийство?

Выражение лица Джаскена ни на йоту не изменилось.

— Конечно, мадам.

— И вы понятия не имеете, как кружево попало ей в голову.

— Ни малейшего, мадам.

Она неторопливо кивнула, набрала в грудь воздуха, выпрямилась на стуле.

— Как у вас рука?

— Это? — он чуть отодвинул руку в гипсе от туловища. — Отлично. Срастается. Будет как новенькая.

— Я рада — Хьюэн улыбнулась. Она поднялась со стула и кивнула. — Спасибо, Джаскен.

— Мадам, — сказал он, чуть поклонившись.

Хьюэн держала ребенка на руках, наблюдая вместе с автономником, как широкофюзеляжный верхолет поднялся сверху, ею круглый зеркальный хвост на вираже сверкнул в золотых лучах. Аппарат выровнялся и направился прямо к башне корпорации «Вепрайн» и к кораблю (который размерами не уступал башне), висевшему над ней.

Автономника звали Олфес-Хреш.

— Да, — сказал он, — повреждение носа вполне настоящее, но не от клинка, а в руке Джаскена ни одной косточки никогда не было сломано. Рука у него абсолютно здорова, если не считать некоторой атрофии вследствие частичной неподвижности в последние дней двадцать. Что еще? На гипсе есть потайные петли, позволяющие его свободно снимать с руки.

— Вы сделали полную съемку кружева?

— Как если бы он оставил его здесь.

Она кинула взгляд на машину.

— И?

Автономник покачался — эквивалент пожатия плечами.

— Технология ОО. Во всяком случае ничем ей не уступает.

Хьюэн кивнула, разглядывая джхлупианский корабль, к которому подлетал аппарат Вепперса. Она погладила ребенка по спине.

— Это любопытно.

Чей пришла в себя в Убежище. Убежище целиком занимало вершину похожей на палец скалы, торчавшей среди поросшей низким кустарником пустыни. На отполированных песком камнях между столовой горой Убежища и близлежащим плато глыбами лежали остатки естественной арки. Попасть в Убежище можно было только в тростниковой корзине, которую с помощью шкивов вручную спускали на веревке с тридцатиметровой высоты пальца на основание пустыни. Убежище за годы нарастили до шести или семи этажей, сколоченных кое-как из деревяшек и домиков, которые цеплялись и к бокам столовой горы, опираясь на мостки, подпертые древесными стволами, удерживающими еще более ненадежно нависающие сооружения.

В Убежище допускались только особи женского пола. Те, что постарше, копировали нечто, называющееся манускрипты. С ней обходились если не как со служанкой, то определенно как с кем-то второстепенным, чье мнение не играет роли, чье значение определяется только теми ничтожными функциями, которые она выполняет.

Если она не спала, не ела или не работала, то молилась в часовне, вместе со всеми остальными обитателями Убежища восхваляла Бога. Богом здесь была женская сущность, которой эти безбрачные в долгих песнопениях воздавали хвалу за ее плодовитость.

Она пыталась объяснить, что не верит в Бога, но поначалу от ее слов отмахнулись как от бессмысленной чепухи (такой же нелепой, как отрицание, скажем, солнца или гравитации), а потом, когда остальные поняли, что она говорит это всерьез, ее доставили к грозной настоятельнице Убежища, которая объяснила ей, что у нее нет иного выбора и она должна верить в Бога. Она новенькая, и на сей раз ей будет снисхождение, но она должна подчиниться воле Бога и подчиняться тем, кто старше ее. В деревнях и городах людей сжигали заживо, если те говорили, что Бога нет. Здесь, если она будет упорствовать в своем заблуждении, ее лишат еды и будут бить, пока она не образумится.

Не все, объяснила настоятельница, — и в этот момент страшная особа в темных одеяниях, отвечающих ее должности, неожиданно показалась Чей старухой, — в состоянии принять Бога в свое сердце так легко и безоговорочно, как это делают самые благочестивые и просветленные. Даже если она еще и не открыла себя полностью к любви Господа, она должна понять, что это придет к ней со временем, и сами ритуалы, обряды, службы и песнопения, которые кажутся ей такими бессмысленными, могут привести ее к той вере, которой ей так не хватает сейчас, даже если поначалу она и думала, что участвует в них без всякой веры.

Кто-нибудь может делать полезную работу, не полностью понимая ее суть, может быть, даже не видя в ней смысла, и потому правильное, набожное поведение имеет значение для всепрощающего Бога, и так же, как повседневное выполнение работы постепенно повышает мастерство, доводя его до совершенства, ведет к лучшему ее пониманию, так и деяния веры приведут к состоянию веры.

Наконец, ей показали грязную, вонючую камеру без окон, выдолбленную в скале под Убежищем, где ее посадят на цепь, будут бить и морить голодом, если она хотя бы не попытается принять любовь Господа. Она задрожала, увидев кандалы и цепь, и сказала, что будет стараться изо всех сил.

Спальню на самом верху она делила с дюжиной других, спавших, как и она, на полу. Выходила спальня в сторону, противоположную близлежащему плато, — к пустыне. Тут были открытые комнаты — без одной стены, вместо которой имелся плотный брезент, опускавшийся в случае пыльных ветров, — ступенчатые полы, ведущие к стене, не видимой с верхнего яруса. Открытые комнаты, выходившие в долину, пустыню или на луга, были приятными местами. Закрытые комнаты вызывали отталкивающее чувство, ассоциации с тюремной камерой, в особенности когда вы ложились спать или просыпались. Сходным образом одиночество для стадных видов было наказанием, а потому ей, как и большинству ее нормальных соплеменниц, нравилось укладываться спать в группе из не менее чем полдюжины.

Она слишком часто будила других криками — ее по ночам мучили кошмары, — а потому считалась не самой лучшей компаньонкой по спальне, правда, жуткие сны преследовали не ее одну.

У нее были книги, другие люди, с которыми она могла общаться, и ей за крышу и стол нужно было только выполнять работу, чтобы содержать место в порядке да прикладывать вместе с другими силы, когда требовалось тянуть веревку, поднимая корзины с едой и водой — и очень редко с посетителем или новичком — из скопления домиков у основания столовой горы. Службы и песнопения стали частью повседневной жизни. Она все еще в душе противилась им и продолжала думать, что они лишены смысла, но добавляла свой голос к голосам других.

Погода стояла теплая, комфортная, кроме тех дней, когда из пустыни дул ветер, несший с собой пыль. Вода поставлялась из колодца у основания столовой горы и сохраняла великолепную прохладу, когда ее поднимали в больших глиняных кувшинах в тростниковой оплетке.