Джеймс Миранда Барри - Патрисия Данкер

Алиса рассыпалась в извинениях. Но это повторялось снова и снова.

Я привык проводить много времени в одиночестве и не мог приучить себя к большим компаниям. Однако же служба теперь не занимала мои дни, и от этого, я полагаю, беспокойство и нервозность усиливались. Моя общественная и профессиональная жизнь закончилась. Я доживал свой век в оболочке человека, которым был когда-то. Я читал. Я занимался. Я посещал выставки. Я ходил на публичные лекции. Я следил за новостями медицины. Но казалось, что во всем этом нет смысла, что дни мои лишены цели. Я служил короне. Я не был склонен к ученым штудиям – ни по натуре, ни по привычке, и, несмотря на мою всегдашнюю любовь к Шекспиру и английским поэтам, я лишь изредка проводил вечера за новыми романами и журналами. Я нечасто ходил в оперу или в театр. За время моего отсутствия вкусы переменились радикально. Часто я обнаруживал, что провожу вечер, заполненный беспримесной скукой в неинтересной мне компании. Я разочаровывал Алису – уж она-то отправлялась в погоню за наслаждениями изо дня в день, забыв про все приличия.

Кризис наступил однажды весной, спустя два года после смерти Луизы. Оказалось, что Алиса всю жизнь помогала деньгами своей семье в деревне, и, когда ее младшая племянница собралась замуж, она решила отправиться на свадьбу. И я решил поехать с ней.

Путешествие теперь происходило совсем не так, как когда-то. До Шрусбери мы ехали на поезде в собственном купе. Алиса обожала смотреть на пролетающий мимо пейзаж, весь в клубах пара. Она любила следить за косыми линиями дождя на стекле. Ей нравилась лакированная изысканность интерьера и вездесущий запах сажи. Она жадно глотала ужин в вагоне-ресторане, пила вино на людях, оставляла автографы официантам прямо в меню и прохаживалась по платформе даже во время самых коротких остановок, помахивая зонтиком. Она жадно следила за всеми «новшествами». Некоторые сельские жители считали появление железных дорог тревожным явлением. Алиса любила перемены за новизну. Век подходил ей как нельзя лучше.

Нас ждали двое ее племянников и младший из братьев – с нанятыми экипажами, зонтиками и подушками. Были предусмотрены все возможные варианты погоды и разработаны тщательные планы на каждый случай. Семья улучшила свое положение за те долгие годы, что я провел в тропиках. Девушки больше не прислуживали, а работали на швейном производстве, парни трудились на фабрике фарфора в Колбрукдейле и расписной керамической плитки в Джекфилде. У них водились деньги. Все теперь носили обувь и пользовались обеденными сервизами. Старший Алисин брат, несгибаемый старый патриарх-нонконформист с пенистыми усами, купил дом старого скобянщика с настоящей оранжереей и двумя гостиными, одна из которых была предназначена для Алисы. Там она и воцарилась.

Как только я сумел вырваться из атмосферы всеобщего семейного ликования, я взял коня и отправился в старое поместье, несмотря на то что уже вечерело.

Каштаны в парке только-только вырывались из объятий зимы, и все темно-зеленые почки медленно выползали из мягкой подкладки бледных коконов. Трава еще хранила бурый зимний цвет, было свежо. Я радовался, что оставил Психею у камина с Алисой. Моя лошадь фыркала как локомотив, испуская густые облачка, пока мы трусили по щебенке навстречу холмам на валлийской границе. Балки сохранились хорошо, но сам дом выглядел пустым и печальным. На третьем этаже все окна были закрыты ставнями. Сад перед домом утратил былую роскошь. Но широкий ковер нарциссов с яркими двойными раструбами по-прежнему расстилался по неровным лужайкам – яркая цветная вспышка в прозрачно-бледном свете. Подоконники нуждались в покраске, но все выглядело таким же, как и всегда. На мой звонок вышла незнакомая женщина.

Хозяев сейчас нет, сказала экономка, и в главных комнатах везде чехлы и темнота. Но если я хочу побродить в парке и саду – то пожалуйста, пока светло. Я оставил ей свою визитку и привязал лошадь в стойле. Там никого не было. Кухонный дворик не изменился, но был пуст. Дверь в прачечную стояла нараспашку. В хлеву не было никаких животных. Голубятня опустела, ни одна собака не выскочила меня приветствовать. Это был запертый дом, повенчанный с временем. Наверху, в маленьком окошке, я заметил слабый огонек. В одном стойле лежала свежая солома, и вилы покоились поверх пустой тачки. Деревянное ведро было вставлено в другое, побольше. Мои шаги гулко отдавались на кирпичной дорожке, когда я направился к фонтанам в восточном садике.

Там тоже ничего не изменилось. Все клумбы были аккуратно прикрыты, розы – тщательно мульчированы. Но фонтан зарос густым мхом, и затхлая вода отдавала мертвыми листьями. Гермес мрачно сидел на зеленеющем камне. Иссохшие Амуры застыли на дельфиньих спинах. Солнечные часы никуда не делись, но и на них появился зловещий слой свежей зелени. Шеренгу рододендронов выкорчевали, и эта сторона сада оказалась беззащитно обнажена. Деревянные китайские беседки убрали, и ряд каменных статуй, старые каменные боги, неприятные и злобные, охраняли вход в лабиринт. Это были мужские божества – Марс, Зевс, Геркулес, Вулкан и Аполлон. Женские божества прятались внутри. Я вошел в лабиринт.

Тисовые изгороди оказались ниже, чем мне помнилось, но их аккуратно подстригли, и старые каменные скамейки, расставленные по лабиринту, были на месте – холодные плиты на каменных шарах. Лабиринт больше не казался бесконечной страшной тюрьмой. Теперь это был просто старомодный садовый курьез, безобидное нагромождение шестиугольников, которое никого не смогло бы надолго поставить в тупик. Я дошел до центра. Богиня любви в фонтане, скромно скрывающая грудь, охотница, готовая к битве, со сворой сопровождающих ее собак, и единственная дочь Зевса, рожденная им самолично, с совой на плече, – все они исчезли. Не осталось и следа. Вместо этого в последнем закутке, в сердцевине головоломки остался пустой мощеный квадрат. Я огляделся. Вокруг стояли непреклонные тисовые заросли. Сцена была пуста. В угасающем свете весеннего дня два пустых квадрата изгороди и камня, отражаясь друг в друге, не могли открыть ничего нового ни друг другу, ни мне. Нас всегда вел к сердцу лабиринта звук фонтана. Теперь для тех, кто добирался внутрь, не осталось ни ключей, ни наград. Смотреть тут было не на что.

Я стоял в одиночестве в сердце лабиринта и слушал, как в раннем сумраке перекликаются грачи.

* * *

Когда мы вернулись в Лондон, я рассказал Алисе о своих намерениях. Она вскочила и принялась кричать.

– Джеймс! Ты совсем спятил? Ты считаешь, что твою пенсию станут платить неизвестной ирландке, которая всю жизнь водила за нос армию? Они наверняка скажут, что ты и настоящим доктором не мог быть, раз оказался женщиной!

Она выплюнула слово «женщина» с яростным презрением.

– И о чем вообще речь? О самозванстве? О маскараде? О том, кто ты такой на самом деле? И кто же ты такой? Ты – Джеймс Миранда Барри, близкий родственник Дэвида Стюарта Эрскина, одиннадцатого графа Бьюкана. Ты даже ходил на похороны своей тетки Луизы. У тебя родственники – аристократы; и что, ты собираешься от них отречься? Я не хочу оказаться замешанной в такой ужасный скандал. Подумай, что про меня скажут! Что я все знала, что я какая-то сапфистка. Адольфус в гробу перевернется. А нас только начали почти везде принимать вдвоем! Что ты собирался сделать? Исчезнуть? Как ты можешь даже заикаться об этом?