Джеймс Миранда Барри - Патрисия Данкер

«Дракон-путешественник. – Я поднимаю голову и смотрю на него, уже успев влюбиться в его приключения. – Дай мне золото».

– Когда он находился в комнате, – мечтательно промолвила Луиза, – мы больше ни на кого не смотрели.

Я ей верил.

Потом она продолжила:

– Мэри-Энн? Эта женщина сначала влюблялась, потом задавала вопросы. Ты думаешь, быть может, что она всегда блюла свою выгоду. Но влюбиться во Франциско – это противоречило ее интересам. И все-таки она влюбилась. Как и мы все.

Пока Франциско был рядом, все остальное не имело значения. Все знали. Никто не возражал. Даже Дэвид. Он был гораздо старше, Джеймс. Нельзя ожидать, что восемнадцатилетняя девушка будет верна женатому мужчине, которому почти пятьдесят. К тому же и он любил Франциско.

Единственный человек, на которого весь этот блеск не действовал…

Я закончил фразу за нее:

– Был Джеймс Барри.

Мое вмешательство ее разозлило.

– Ты хочешь дослушать или нет? – Она скорчила гримасу, и ее кожа сложилась в тысячу морщин.

– Продолжай, продолжай, – печально сказал я. Причина моей печали была проста. Она вызвала к жизни влажные бурые потеки воды возле эркера, чучело лисицы под стеклянным колпаком, овалы силуэтов, расположенные в строгом иерархическом порядке на желтых узорных обоях, все драгоценные и дряхлые очертания семьи Эрскин, славящейся безукоризненными манерами и наследственными болезнями. Я вижу стулья с прямой спинкой, прижатые к стенам столовой, стеклянные ящики с окаменелостями, аккуратно приколотые к сукну рукописные бирки. Это все те ракушки и камни, которые Дэвид Эрскин давал мне подержать, аккуратно взяв мою руку в свою – огромную, грязную. Запах мастики в прихожей, внезапное бормотание часов перед боем, капли дождя на больших горшках с геранью у входа, опасные лестницы без ковров, валлийский плиточный пол в буфетной и кухне, холодный, холодный под моими босыми ногами. Почему детство такое чувственное, такое горькое, такое неотвязное? Я не могу отрешиться от этого прошлого.

На улице, в пестром солнечном свете, в кирпичном дворе с россыпью цыплят, сидит Алиса Джонс. Только что она чистила фасоль. Яркие зеленые овалы лежат в корзине у ее ног. Я следил за ее работой, за уверенными и быстрыми движениями пальцев – как у гончара, – когда она открывает створки, как из колыбели ее фартука падает дождь ярких, свежих, зеленых фасолин. Теперь она роется в складках платья, достает из кармана небольшую булку и откидывается, кроша залежалый хлеб между грязных пальцев. Цыплята торопливо собираются вокруг нее. Она смотрит вверх, на солнце.

Я слышу ржание и топот лошадей, крики из сада, далеко на другой стороне дома, и над нами – буйный размах каштанов, зеленый сверкающий купол листьев, белые и розовые свечки сияют в полном расцвете.

Я слышу запах скошенной травы, вижу, как она лежит неровными желтыми рядами, пока вся земля вдыхает теплую влагу раннего лета. Фиалки и примулы цветут в саду камней, а на другой стороне изгороди старик в пыльном парике и дырявой соломенной шляпе визжит от радости, потому что обнаружил огромную жабу посреди диких ирисов и первоцветов. Я слышу его возбужденные вопли.

– Элизабет, Мэри-Энн, идите скорее, идите посмотрите. Я первый перепрыгиваю через изгородь, и он ловит меня. Он похож на карикатуру Хогарта – весь красные щеки и бриджи.

– А вот и мой мальчик! Смотри!

Я вижу прожилки лопнувших сосудов на его носу и счастливый взгляд, когда, восхищенно погладив недовольную жабу, я поднимаю глаза, чтобы улыбнуться в ответ.

– Она любила двоих, Джеймс. Моего брата и Франциско де Миранду. Но они все любили тебя. Дэвид был для своего времени очень радикален в вопросах образования женщин. Да, он хотел сына. Но он не хотел, чтобы твои таланты пропали впустую. Поэтому они решили разделить тебя, как делили Мэри-Энн, и вместе взять на себя твое воспитание. Но за всем этим стояла Мэри-Энн. Им самим никогда бы не пришла в голову такая афера. Они бы не посмели. Она их уговорила.

– Встреча в лабиринте, – прошептал я.

Луиза невидяще посмотрела на меня и наклонилась вперед. Ее воротничок издавал смутный лавандовый запах.

– Что? Что ты сказал? Говори громче, дитя мое.

Я не сразу смог открыть рот. Психея вскочила, цепляясь когтями за мои брюки. Трудно поверить, что мне за шестьдесят.

– А что Джеймс Барри? – осторожно спросил я. Я хотел избежать прямых вопросов.

– Хм. – Спина Луизы напряглась. – Это непросто объяснить. Ты врач. Ты наверняка видел такое не раз.

Но все-таки возникла зловещая пауза, и незрячие Луизи-ны глаза выпучились и заблестели. Она слегка махнула тростью, и Психея тихонько зарычала.

– Вели своей шавке замолчать. Или выстави ее.

Она поставила поильник. Я чувствовал себя канарейкой под колпаком, у которой кончается кислород. Старуха продолжила тихо, как будто разговаривая с собой:

– Что мужчина видит в сестре? Утраченную женскую часть собственной души. Джеймс Барри тоже любил Мэри-Энн. Когда она родилась, он был уже большой мальчик; их мать умерла, рожая ее. Он принял на себя заботу и ответственность за Мэри-Энн. Он вырастил ее. Она во всем брала с него пример. А он боготворил каждое ее движение. Она была грациозна и гибка, как молодой побег. В ее детские годы они были неразлучны. У тебя ее глаза, Джеймс.

Они были католики, и все теснились в большом холодном доме в Ирландии. Зимой почти ни с кем не общались. Старик-отец был совершенно помешанный. Он сидел на кухне и плевал в очаг, когда не был занят отвратительными и неприкрытыми сношениями с экономкой. Я думаю, наш дом был для детей чем-то вроде убежища. Барри держал в нашем доме все свои краски. Мой отец устроил для него мастерскую.

Твой дед до последнего противился желанию сына стать художником. Но Дэвид Эрскин и старый Берк, философ Эдмунд Берк, уговорили его вложить немного денег в художественное образование Барри. Потом он выиграл Prix de Rome[62], и все. Его призвание стало очевидным. Но он уже носил в себе внутреннего врага, отцовскую натуру, которая прорывалась вспышками параноидального гнева, как череда язв и нарывов. Барри считал, что все окружающие против него. И вел себя соответственно. А потом обычно его страхи оправдывались.

Она замолчала. Психею сморило от жары. Она прикрыла глаза и начала тихо похрапывать.

– А Мэри-Энн? – спросил я.

– Ну не мог же он взять ее с собой в Рим. Она осталась в Ирландии. Так и росла, пока не выросла в красивую молодую женщину, которая любила сеять раздоры и разбивать сердца.

Луиза снова замолчала. Потом зевнула.

– Не забывай, Джеймс, я знаю о ее брате только от нее самой.