Шерли - Шарлотта Бронте

— Вы оскорбляете солдат точно так же, как священников. Для вас все, кто носит красные мундиры, — отъявленные негодяи, а все, кто ходит в черных сюртуках, — отъявленные мошенники. По-вашему, мистер Мур поступил дурно, когда прибег к помощи солдат, и еще хуже, когда принял помощь других. Послушать вас, — он должен был отдать свою фабрику и свою жизнь на милость разъяренной кучки обманутых безумцев, а мистер Хелстоун и все остальные джентльмены нашего прихода должны были тем временем сидеть и смотреть, как фабрика горит, а ее владельца убивают, не ударив пальцем о палец для их спасения!

— Если бы Мур с самого начала держал себя с рабочими, как полагается хозяину, он бы не возбудил в них такой ненависти к себе.

— Легко вам говорить! — воскликнула мисс Килдар, не в силах более спокойно выслушивать нападки на своего арендатора. — Ваша семья живет в Брайермейнсе вот уже шесть поколений, к вам самому люди за пятьдесят лет привыкли, вы знаете их обычаи, предрассудки и чаяния; вам-то легко действовать так, чтобы никто не был обижен! А мистер Мур в нашей округе чужой, он беден, у него нет друзей, и единственная его опора — это его личные качества: талант, энергия, честность, трудолюбие. Только это и помогло ему пробиться! Что за преступление он совершил, если людям не понравились его спокойствие и природная суровость, если он не мог держаться с чужими для него крестьянами так же свободно, шутливо и сердечно, как держитесь вы со своими городскими приятелями? Какой непростительный промах он сделал, когда начал вводить на фабрике усовершенствования, да еще сразу, никого не спросившись, не потихоньку и не постепенно, как это мог бы себе позволить крупный капиталист? Неужели за эти прегрешения он должен был стать жертвой толпы? Неужели ему отказано даже в праве защищаться? И неужели те, кто обладает сердцем настоящего мужчины, — кстати, у мистера Хелстоуна именно такое сердце, что бы вы о нем ни говорили, — должны быть объявлены преступниками лишь за то, что встали на сторону Мура, осмелились помочь одному человеку, когда против него было двести?

— Полно, полно, успокойся, — проговорил мистер Йорк, улыбаясь горячности Шерли.

— Успокоиться? По-вашему, я должна спокойно выслушивать явную бессмыслицу, и к тому же опасную бессмыслицу? Нет. Вы знаете, мистер Йорк, я отношусь к вам очень хорошо, но некоторые ваши взгляды меня просто возмущают. Вся эта ханжеская болтовня, — извините, но я повторяю, — вся эта болтовня о солдатах и священниках оскорбительна для моего слуха. Мне одинаково противны нелепые, бессмысленные вопли любого сословия, будь то аристократия или народ, всякие яростные нападки против другого сословия, будь то армия или духовенство, всякая несправедливость по отношению к любому человеку, будь то монарх или нищий, поверьте мне! Вся эта междоусобица, грызня партий, всякое тиранство, рядящееся под либерализм, мне просто ненавистны, и я их отвергаю. Вот вы воображаете себя филантропом, благодетелем, вы думаете, что защищаете свободу. Но я вам скажу: мистер Холл, священник из Наннли, гораздо больше делает и для людей, и для свободы, чем Хайрам Йорк, реформатор из Брайерфилда!

От любого мужчины, да и от большинства женщин, мистер Йорк вряд ли стал бы спокойно выслушивать подобные речи, но Шерли была искренна, хороша собой, и ее непритворный гнев забавлял его. Кроме того, в душе ему было приятно слышать, как горячо Шерли защищает своего арендатора, — мы уже говорили, что мистер Йорк принимал дела Роберта Мура весьма близко к сердцу. В то же время он знал, что стоит ему захотеть, и он с лихвой отплатит Шерли за ее дерзость; достаточно было одного слова, чтобы гнев ее испарился и поток слов иссяк, чтобы ее нежные щеки валила краска стыда, а сверкающие глаза померкли и укрылись под защиту опущенных век и ресниц.

Воспользовавшись мгновением, когда Шерли умолкла, скорее, впрочем, чтобы перевести дух, а не потому, что исчерпала эту тему или остыла, мистер Йорк спросил:

— Ну, что еще скажешь?

— Что еще? О мистер Йорк, я скажу! — ответила Шерли, быстрыми шагами расхаживая взад и вперед по дубовой гостиной. — Я скажу! Я еще многое могу сказать. Жаль только, что мне никогда не удавалось сделать это достаточно ясно и по порядку! Я скажу, что ваши взгляды и взгляды прочих сторонников крайних мер простительны только тем, кто не занимает сколько-нибудь видного положения. Ведь это все — чистейшее фрондерство, только повод для разговоров, болтовня, которая никогда не перейдет в действие! Станьте вы завтра премьер-министром Англии, и вам придется немедленно отказаться от подобных взглядов. Вот вы порицаете Мура за то, что он защищал свою фабрику, но, будь вы на его месте, здравый смысл и совесть заставили бы вас действовать точно так же! Вы порицаете все, что делает мистер Хелстоун. У него, конечно, есть недостатки, иногда он поступает дурно, но чаще хорошо. Станьте завтра сами священником Брайерфилда, и вы убедитесь, что поддерживать и направлять всякую деятельность на пользу прихода и прихожан, как это делал ваш предшественник, — совсем не легкая задача. Не понимаю, почему это люди не могут справедливо относиться к самим себе и к своим ближним! Когда я слышу, как мистер Мелоун и мистер Донн разглагольствуют об авторитете церкви, о достоинстве и правах духовенства, об уважении, которое им следует оказывать, как служителям церкви, когда я слышу их мелочные, злобные нападки на сектантов, когда вижу их завистливость и высокомерие, когда их болтовня о традициях, обычаях и суевериях звучит в моих ушах, когда я наблюдаю, как презрительно они держатся с бедняками и как низкопоклонствуют перед богачами, тогда я думаю, что наша церковь и ее паства поистине сбились с пути и одинаково нуждаются в исправлении и обновлении. Я с огорчением отворачиваюсь от башен соборов и шпилей деревенских церквей, — с таким же огорчением, как церковный староста, которому необходимо побелить свой храм, да нет денег, чтобы купить известь, — и тогда вспоминаю вашу бессмысленную иронию, ваши остроты по поводу «жирных епископов», «изнеженных попов», «старушки церкви» и тому подобное. Я вспоминаю вашу нетерпимость ко всем, кто не согласен с вами, ваше огульное порицание людей и целых сословии, без всякого снисхождения к соблазнам жизни или обстоятельствам, и тогда, мистер Йорк, сомнение закрадывается в мою душу. Да полно, есть ли вообще на свете люди достаточно милосердные, рассудительные и справедливые, чтобы им можно было доверить такую задачу, как обновление и исправление? Во всяком случае, я уверена, что вы не из их числа.

— У тебя обо мне неправильное представление, Шерли. Ты ведь никогда не говорила со мной так откровенно!

— У меня не было такой возможности. Я только сидела на табурете Джесси возле вашего кресла в Брайермейнсе и целыми вечерами, скрывая волнение, слушала ваши речи, порой с восхищением, порой с возмущением. Я считаю вас превосходным старым йоркширцем, сэр; мне лестно, что я родилась в одном с вами графстве и в одном приходе. Вы правдивы, прямодушны и независимы, как утес, возвышающийся над волнами, но в то же время вы резки, грубы, ограничены и безжалостны.

— Только не с бедняками, девочка, и не с кроткими душами, а лишь с заносчивыми гордецами.

— А кто вам дал право, сэр, делать подобные различия? Более гордого, более заносчивого человека, чем вы сами, вам не сыскать! Вы можете мило болтать с теми, кто ниже вас, но когда доходит до тех, кто стоит выше, — тут вы слишком надменны, слишком завистливы, слишком заносчивы даже для того, чтобы соблюдать простую вежливость. А впрочем, все вы хороши! Хелстоун тоже горд и пристрастен. Мур, хоть он справедливее и деликатнее вас обоих, тоже высокомерен, суров и по отношению к обществу порядочный эгоист. Хорошо еще, что хоть изредка попадаются такие люди, как мистер Холл, — люди широкой, доброй души, которые любят всех своих ближних, которые способны простить другим даже такой грех, как большее, нежели у них самих, богатство, успех или власть. Такие люди, возможно, не столь оригинальны и не обладают столь сильной волей, как вы, однако они настоящие друзья для своих ближних.