Север и Юг - Элизабет Гаскелл

— Вы называли меня наглецом, лжецом и смутьяном, и, не слишком погрешив против истины, вы могли бы сказать, что время от времени я склонен выпить. А я называл вас тираном, и упрямым бульдогом, и бессердечным и жестоким хозяином. Все так. Но ради детей… Хозяин, вы думаете, мы можем поладить?

— Ну, — ответил мистер Торнтон, улыбаясь, — я предлагаю вам не дружбу. Но есть одна надежда, говоря вашими же словами: хуже, чем сейчас, ни один из нас друг о друге не скажет.

— Это правда, — задумчиво ответил Хиггинс, — я думал, с тех пор как увидел вас, что вы не проявите ко мне сострадания, поскольку меньше всего я ожидал его от вас. Но возможно, я поспешно судил. А такому, как я, нужна работа. Поэтому, хозяин, я приду. И более того, я благодарен вам, для меня это много значит. — Сказав это с внезапной искренностью, он поднял голову и впервые за все это время посмотрел на мистера Торнтона.

— И для меня тоже много, — сказал мистер Торнтон, пожимая Хиггинсу руку. — Только помните, вы не должны опаздывать, — продолжил он, опять превращаясь в хозяина. — Я не потерплю лентяев на фабрике. Штрафов у нас немного, но мы применяем их неукоснительно. И если я хоть раз узнаю, что вы опять затеваете смуту, — тут же уволю. Теперь вы знаете, на что вы согласились.

— Сегодня утром вы говорили о моей мудрости. Полагаю, ее я могу брать с собой или вы бы предпочли, чтобы я оставил свой ум дома?

— Поразмыслите как следует: если вы будете вмешиваться в мои дела, можете убираться вместе со своим умом.

— Мне нужно не много ума, чтобы определить, где заканчиваются мои дела и начинаются ваши.

— Ваши дела еще не начались, а мои остаются при мне. До свидания.

Прежде чем мистер Торнтон миновал дом миссис Баучер, Маргарет вышла из дверей. Она не заметила его, а он шел за ней следом несколько ярдов, восхищаясь ее легкой и элегантной походкой, ее стройной и грациозной фигурой. Но внезапно простое чувство удовольствия было погублено, отравлено ревностью. Ему захотелось догнать ее, поговорить с ней, услышать, что она ответит ему, — теперь она должна знать, что и он знает о другой ее привязанности. Ему также захотелось — но этого желания он устыдился, — чтобы она узнала, что он оценил ее мудрость, когда она направила к нему Хиггинса просить работу, и что он раскаивается в своем утреннем решении. И мистер Торнтон догнал ее. Она вздрогнула.

— Позвольте мне сказать, мисс Хейл, что вы довольно преждевременно выразили свое разочарование. Я взял Хиггинса на работу.

— Я рада, — холодно ответила она.

— Он рассказал мне, что повторил вам мои слова, которые я произнес утром о… — Мистер Торнтон замешкался.

Маргарет продолжила:

— О том, чтобы женщина не совала нос не в свои дела. Вы с полным правом можете выражать свое мнение — совершенно справедливое, я не сомневаюсь. Но, — продолжила она чуть более настойчиво, — Хиггинс не сказал вам всей правды.

Слово «правда» напомнило ей о собственной неправде, и она внезапно замолчала, чувствуя себя крайне неловко.

Мистера Торнтона поначалу озадачило ее молчание, но потом он вспомнил, как она солгала, и все, что этому предшествовало.

— Всей правды! — повторил он. — Всю правду говорят редко. Я уже перестал надеяться на это. Мисс Хейл, вы не хотите мне ничего объяснить? Должны же вы понимать, что я вынужден думать.

Маргарет молчала. Она раздумывала, не нарушит ли любое объяснение ее преданности Фредерику.

— Нет, — сказал он. — Я больше не буду спрашивать. Возможно, я ввожу вас в искушение. Я сохраню вашу тайну. Но позвольте мне сказать, вы подвергаете себя большому риску, поступая так неосмотрительно. Я говорю только как друг вашего отца. Если у меня и были другие намерения или надежда, то, конечно, все прошло. Меня это больше не интересует.

— Я знаю об этом, — сказала Маргарет, заставляя себя говорить безразличным, небрежным тоном. — Я представляю, что вы можете обо мне думать, но это тайна другого человека, и я не могу открыть ее вам, не причинив ему вреда.

— Я не имею ни малейшего желания выведывать тайны того джентльмена, — сказал он, начиная сердиться. — Мой собственный интерес… просто дружеский. Вы можете мне не верить, мисс Хейл, но, несмотря на преследование, которым, боюсь, я угрожал вам когда-то… все закончилось. Все прошло. Вы верите мне, мисс Хейл?

— Да, — ответила Маргарет тихо и печально.

— Тогда, в самом деле, я не вижу никакой причины для нас идти дальше вместе. Я думал, возможно, вы захотите мне что-нибудь сказать, но я вижу, что мы чужие друг другу. Если я убедил вас, что мое глупое увлечение вами совершенно прошло, позвольте пожелать вам всего доброго. — И он ушел очень поспешно.

«Что он имеет в виду? — думала Маргарет. — Что он имел в виду, когда говорил так, будто я всегда думала, что он любит меня, хотя я знаю, что это не так, не может он любить. Его мать, уж конечно, высказала ему все эти жестокие слова обо мне. Но я не полюблю его. Я хозяйка своему сердцу и смогу контролировать это нелепое, странное, несчастное чувство, которое искушало меня предать моего дорогого Фредерика, чтобы я могла восстановить себя в его добром мнении — добром мнении человека, который причинил мне столько боли, сказав мне, что я ничего для него не значу. Успокойся, бедное сердечко! Наберись бодрости и отваги. Мы с тобой сумеем позаботиться друг о друге, если нас бросили и оставили в одиночестве».

Этим вечером Маргарет почти напугала мистера Хейла своей веселостью. Она непрерывно шутила, словно ее природное чувство юмора вдруг обострилось до чрезвычайности. И хотя в том, что она говорила, был оттенок горечи и хотя ее воспоминания об обществе на Харли-стрит были приправлены сарказмом, отец не стал упрекать ее, потому что радовался, видя дочь такой беззаботной. В разгар вечера ее позвали вниз переговорить с Мэри Хиггинс, и, когда она вернулась, мистеру Хейлу показалось, что он заметил следы слез на ее щеках. Но возможно, ему показалось, потому что она принесла хорошие новости: Хиггинс получил работу на фабрике Торнтона. Как бы то ни было, Маргарет почувствовала себя подавленной и поняла, что не сможет продолжать разговор так же оживленно, как делала до сих пор. В последующие несколько дней ее настроение часто менялось, и мистер Хейл уже начал беспокоиться за нее, когда они получили новости, предвещавшие некоторые перемены и разнообразие в их жизни. Мистер Белл прислал еще одно письмо, в котором подтвердил свое намерение навестить их. Мистер Хейл надеялся, что ожидание его старого оксфордского друга придаст мыслям Маргарет новый приятный поворот, так же как ему самому. Маргарет пыталась проявлять интерес к тому, что радовало отца, но у нее не было сил, чтобы заботиться еще и о каком-то мистере Белле, будь он хоть двадцать раз ее крестным. Ее больше воодушевило письмо от Эдит, полное соболезнований, изобилующее подробностями о ней самой, ее муже и сыне. И в конце письма говорилось, что, хотя мягкий климат Корфу как нельзя лучше подходит для ребенка, миссис Шоу постоянно твердит о возвращении в Англию. Эдит предполагала, что, возможно, капитан Леннокс вскоре сменит место службы и они будут жить, как прежде, в старом доме на Харли-стрит, который покажется им пустым и унылым без Маргарет. Маргарет тосковала по этому старому дому и безмятежному спокойствию той прежней, упорядоченной и монотонной, жизни. В те времена такая жизнь порой казалась ей утомительной. Но с тех пор судьба уготовила ей столько ударов, что она чувствовала себя измученной, борясь сама с собой. Теперь Маргарет надеялась, что однообразная жизнь даст ей возможность отдохнуть и восстановить силы. Поэтому она начала задумываться о длительном визите к Ленноксам по их возвращении в Англию. В настоящее время ей казалось, будто вся ее жизнь так или иначе связана с мистером Торнтоном, она не могла забыть его, несмотря на все старания. Когда она навещала Хиггинсов, там говорили о нем. Мистер Хейл возобновил с ним совместные чтения и без конца цитировал его. Даже визит мистера Белла напоминал о том, что мистер Торнтон был его арендатором. Мистер Белл писал, что ему, должно быть, придется провести много времени с мистером Торнтоном, согласовывая новые условия аренды.