Всеобщая история любви - Диана Акерман

В операционную принесли маленького мальчика, наполовину индейца, и положили его на ближайший стол. При искусственном освещении его кожа кажется восковой. Он спит, и в синей шапочке, как в чалме, кажется маленьким восточным принцем. Блестящий алюминиевый зажим, скрепляющий покрывало, в которое обернут мальчик, сверкает над его головой, как драгоценный камень. Женщина-анестезиолог проверяет его закрытые глаза и пневмопровод у него во рту. Потом к пальцам его ноги, как прищепкой, она прикрепляет пластмассовый приборчик для измерения пульса, кровяного давления и количества кислорода в крови. Медсестры раскладывают на хирургическом столике блестящие, маркированные разным цветом инструменты, располагая их в нужном порядке, в соответствии с размерами и разновидностями. Дэйв Томас сгибает свои пальцы в перчатках и поднимает их вверх, словно вознося молитву. Это его старая привычка – не опускать руки вниз, чтобы не подцепить заразу. Наконец он усаживается на табурет в изголовье операционного стола, а Дин, сидящий на табурете сбоку, готов ассистировать. Тут к ним присоединяюсь и я.

«Краску!» – говорит Дэйв Томас медсестре, и та протягивает ему нечто вроде маленькой блестящей чернильницы. Достав оттуда палочку с синим кончиком, он наносит вокруг носа и рта мальчика синюю пунктирную линию. Это схематическое изображение будущей линии верхней губы, которую называют «луком Купидона». Маленькими медицинскими циркулями Дэйв вымеряет размер губного желобка справа, а потом высчитывает, где нужно расположить левое крыло носа и левую часть рта, обсуждая с Дином, как это лучше сделать. Взяв иглу, он погружает ее под кожу ребенка, вводя смешанный с норадреналином ксикаин в те части лица, с которыми он будет работать. Потом врач надевает себе на лоб широкую черную ленту с прикрепленным к ней отражателем, перед которым, над линией взгляда, находится маленькая галогеновая лампочка. Спускающийся по спине Дэйва электропровод соединяет лампочку с аккумулятором, прикрепленным к белому ремню на поясе. Он наклоняет похожий на зеркальце ламповый диск под нужным углом и требует подать скальпель.

Уверенно сжав его лезвие, словно кисточку с одним-единственным волоском, Дэйв проводит им, как перышком, по синему пунктиру нежными и легкими движениями. На самом деле кажется, будто он совсем не касается кожи, и сначала я даже думаю, что он, видимо, просто обводит контур своего первого надреза. За скальпелем, после каждого прикосновения, пробивается тоненькая струйка крови, и синяя краска, как по волшебству, становится красной. Пинцетом Дэйв поднимает надрезанный с одной стороны кусочек кожи и быстро отрезает ее, работая скальпелем. Я не отвожу глаз от открытой, оставшейся без кожи, плоти, поблескивающей при свете лампы. Тем временем Дэйв начинает надрезать то крыло носа, которое срослось с щекой, освобождая его. Запястья хирурга то стремительно поднимаются, то поворачиваются. Его длинные пальцы подхватывают инструмент, сгибаются в суставах и действуют под острым углом, работая во рту. Временами они сгибаются и замирают, как у богомола в засаде, молитвенно сложившего свои лапки. Из-под носа мальчика Дэйв вырезает большой ком лишнего мяса. Всматриваясь в рот пациента, я вижу, где заканчивается розовая, мягкая, шершавая кожа и где начинается белая, глянцевая внутренняя поверхность носа. При каждом надрезе фонтанчиком бьет кровь, и Дэйв зажимает это место пинцетом. Одновременно Дин берет пинцетом термокаутер – инструмент для прижигания ткани, – чтобы остановить кровотечение. Возникает вспышка – и плоть в этом месте шипит, а потом становится черной. Дэйв отделяет скальпелем сросшуюся часть носа, чтобы переместить ее туда, куда следует, почти на три сантиметра в сторону. Появляется красный полумесяц. Потом – более глубокая красная трещина. Пинцетом Дэйв перемещает фрагмент носа, теперь отделенного от кости, туда, где ему положено быть. «Будет непросто», – говорит Дэйв, скорее вздыхая, чем констатируя. В карте написано, что четырехмесячного пациента зовут Ригоберто, и он из департамента Санта-Барбара. Да, помню: я уже видела его в больнице вместе с отцом. Сотрудница гуманитарной организации «Корпус мира», двадцатисемилетняя женщина из Мичигана, встретив их в горах, рассказала отцу мальчика о программе Луиса Буэсо и сопровождала их в пути до больницы, куда они ехали автобусом. Поездка обошлась отцу в шесть лемпир[75]: это его дневной заработок.

Вид крови и ее сгустков, при отсутствии насилия, совсем не пугает. Наоборот: он прекрасный, завораживающий, вдохновляющий. Я не могу смотреть фильмы с убийствами и при сценах резни и насилия тут же отворачиваюсь с ужасом и отвращением. А вот наблюдать за операцией интересно: мне нравится разглядывать красно-белые излучины человеческого тела и восхищаться той ловкостью, с которой в них ныряют хирурги. И нет ни страха, ни ужаса оттого, что вместо пациента на операционном столе могла бы лежать я, потому что тело, гипнотически-прекрасное, раскрывает свои цвета и текстуры. Правда, сначала испытываешь легкий шок, увидев при свете человеческие внутренности. Но замешательство быстро сменяется радостью оттого, что тебе позволено в них вглядываться, рассматривая многочисленные слои того, что обычно надежно скрыто от глаз. Тело – это всего лишь совокупность кожи, плоти и жидкостей. Но, когда подумаешь, что из точно такого же конгломерата состоят такие мыслители, как Монтень, или такие художники, как Латур, и что на пьедестале плоти возвышается разум, неловкость бесследно исчезает. И вместо этого ты ловишь себя на мысли: как изумительно, что в основе всего лежит материя. Казалось бы, мы сделаны всего лишь из костей и плоти, но при этом способны совершать акты милосердия, героические поступки, подвиги любви.

Наконец, примерно через два часа, Дэйв начинает накладывать швы. Он протыкает кожу изогнутой иглой и медленно вытягивает под ней кетгут. Потом закручивает его вокруг зажима, делает петлю, хватает другой конец нити и, опуская петлю до конца зажима, быстро вяжет сложные узелки, манипулируя инструментами и пальцами. Его движения напоминают движения паука, плетущего паутину. Хирург туго натягивает нити, а медсестра их обрезает. Потом он снова втыкает в кожу иглу, чтобы сделать другой стежок. На этом фоне звучит тихая музыка, доносящаяся из плеера. Линда Ронстадт напевает свое, блюзовое: «Что же мне делать, когда ты уйдешь, а я затоскую… что же мне тогда делать?» Когда песня заканчивается, резко наступает тишина. А потом, через несколько мгновений, начинает мечтательно петь Пэтси Клайн[76]: «Я схожу с ума…»

На другом операционном столе, поодаль, лежит Исабель, освещаемая яркой лампой. Луис Буэсо и Дэйв Фогарти стоят напротив друг друга, вглядываясь в ее рот, складки которого они развернули, как расправленную фигурку журавлика из оригами. Их взгляды встречаются на перекрестках ее изуродованных губ. Медсестра, сложив руки в перчатках, у изголовья операционного стола сидит на низком табурете, ожидая их указаний. В этой группе есть что-то домашнее, словно они, близкие люди, собрались на кухне. Двое сидят на ветхих табуретах у стола, освещаемые светом в центре. Другие стоят рядом с ними, наклонившись вперед. Внимание всех сосредоточено на чем-то одном. Художник, голландский мастер, изобразил бы эту сцену в лучшем виде: глаза хирургов сосредоточенно блестят; лампа наверху освещает лицо ребенка ярким белым светом и оставляет замерших в напряжении врачей в полумраке. Свет падает на холмы, равнины и долины их лиц, на выпуклый лоб и брови Дэйва Фогарти, на большие очки Луиса. Вместе они взламывают дверь в дом человеческой плоти, и их руки начинают свой путь по нему. Все их знания, опыт, вся история медицины сосредоточены в их руках. Обладая такими надежными, опытными руками, они осязают ими жизнь там, где она обитает, – в клетках, в крови, в костях, на пастбищах желтого жира, который расцветает, как полевые цветы, над мягкими тканями. Лица хирургов до самых глаз закрыты масками, и не так важно, что они говорят, как то, что делают их руки, свободно общаясь на своем безмолвном языке – на хирургическом эсперанто. Обмениваясь инструментами, касаясь друг друга и ребенка, их руки неустанно красноречиво, лирично и глубокомысленно ведут беседу на диалекте связок и сухожилий. Через несколько часов, завершив свой безмолвный разговор в плоти пациентки, их руки наконец-то убедительно докажут свою правоту, правоту своих действий, и, удаляясь, зашьют входное отверстие стежками, подобными звездному следу.