Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах - Николай Эппле

Таким образом, важный критерий реальности работы по принятию прошлого, работы, способной не только лишить прошлое яда, но и, главное, преодолеть вызванные им разделения, — это отсутствие идеологизации и рассуждений в категориях «мы» и «они».

Однако для начала этой работы необходимо понять, кто может выступать субъектом такого принятия прошлого.

Субъект принятия

Чтобы всерьез говорить о принятии ответственности за прошлое, чтобы запустить этот процесс, необходимо понять, какие именно общественные силы могут служить его инициаторами и проводниками, стать субъектом работы принятия. Этот субъект — ответственная часть общества, готовая, во-первых, не зажмуриваться, не уходить в отказ от реальности, не предпочитать реальности мифы, а во-вторых — не перекладывать ответственность на других, на оппонентов и политических противников.

Реальное переосмысление прошлого возможно только в ситуации демократизации общества. Выше уже говорилось, что в нормальном случае такое переосмысление сопровождает переход от диктатуры к демократии и служит гарантией от попятного движения. Но важный элемент, сопровождающий демократизацию, — активизация общественных сил, их самоорганизация. Процессы работы с прошлым, чтобы быть полноценными, а не данью моде или политической конъюнктурой, должны опираться на участие общества, его желание и готовность идти в этом направлении. Когда такого рода повестка спускается сверху, как в случае хрущевской десталинизации или работы комиссий правды и примирения в Чаде и Уганде, она становится лишь способом легитимации нового режима.

Многочисленные примеры других стран убеждают, что объединение общества в стремлении не допустить повторения преступного прошлого — важное условие успеха. В ФРГ Конрада Аденауэра условием полноценного разговора об ответственности за нацистское прошлое была возможность для представителей разных идеологий, общественных и политических сил почувствовать себя полноправными гражданами своей страны. Испания несколько десятилетий избегала дискуссий о наследии Гражданской войны, потому что раскол казался опасно сильным; но эта дискуссия активизировалась благодаря представителям третьего послевоенного поколения, ставшим ее катализаторами. Аргентине потребовалось 20 лет, чтобы общественный запрос на реальный суд над членами хунты стал для власти руководством к действию. Японское общество предпочло спорам о прошлом резкое переключение в новую «послевоенную» парадигму с сохранением единства по основным позициям. Это очень разные примеры, но все они свидетельствуют, что общество может двигаться вперед, только достигнув единства в принципиально важных вещах. Расколотое общество — всегда ресурс для манипуляции и тормоз для движения в любом направлении, кроме попятного.

Любопытное обстоятельство обнаружили споры о консерватизме и либерализме, вспыхнувшие в России в связи с попыткой российских властей с начала 2010‐х годов поднять на щит консервативную риторику. Попытки заново проговорить содержание этих понятий показали важное отличие их реального содержания от их восприятия и использования в публичной дискуссии. По существу, эти два мировоззрения взаимодополняют друг друга и должны были бы «составлять основу политического центра здоровой политической системы»[368]. Между тем в публичной дискуссии «либерал» и «консерватор» — скорее ярлыки, которыми награждают друг друга эксперты, политологи и участники сетевых споров. Причина в том, что в отсутствие поля для «вовлеченного» разговора о политике с возможностью влиять на нее представители потенциального центра оказываются не имеющими возможности повлиять на судьбу своей страны наблюдателями, которым остается лишь клеймить друг друга через виртуальную линию фронта. Пустота на месте политического центра в современной российской общественной жизни — свидетельство не только разделенности общества, но и усвоенного с советских времен стремления либо жаться по краям общественной жизни, сторонясь центра, оккупированного государством, либо сливаться с ним.

Отделение vs. слияние

Одно из следствий любой диктатуры — взаимное отвращение граждан и государства по отношению друг к другу. Государство видит в народе («населении») исключительно ресурс для решения собственных задач, стараясь не дать ему возможности почувствовать себя самостоятельной силой. Яркой иллюстрацией этого может служить отчетливо инструментальное отношение власти к празднику Дня победы на всем протяжении его истории: его вытеснение из официального календаря праздников в позднесталинские годы (Сталин не хотел делиться авторитетом с военными и ветеранами, задачи мобилизации были важнее признания заслуг народа-победителя), его возвращение и возведение в культ при Брежневе (как способ заручиться поддержкой военных и ветеранов после смещения Хрущева), его использование в целях патриотической мобилизации в путинские годы. При этом интересы собственно ветеранов всегда оставались второ- или третьестепенными[369]. В свою очередь народ стремится скрыться от всевидящего взора государства, уйти в частную жизнь, на кухню, в творчество, на тихую окраину. «Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря», — говорит поэт, сравнивая советскую Прибалтику, где гнет государственной идеологии был слабее, с провинциями Римской империи времен диктатуры Цезаря. Это вовсе не советское изобретение: мы видели, что понятие «внутренней эмиграции», столь важное для СССР, возникло и получило распространение в нацистской Германии. Советская диктатура достигла особенно впечатляющих успехов в обучении граждан искусству жить в подполье, в первую очередь благодаря своей мало с чем сравнимой продолжительности.

Именно с этим связаны специфически советские формы дистанцирования от государства[370]. Если диктатуру продолжительностью 12 лет можно пересидеть в подполье или во внутренней эмиграции, то режим, сохраняющий жизнеспособность на протяжении нескольких поколений, требует овладения более изощренными стратегиями «отключения». В книге «Это было навсегда, пока не кончилось» антрополог Алексей Юрчак вводит для описания такой стратегии заимствованное у литературоведа и философа Михаила Бахтина понятие вненаходимости, отличая его от «внутренней эмиграции». Юрчак пишет: