Мир Софии - Юстейн Гордер

— А второй?

— Второй — это так называемый национальный романтизм, который расцвел чуть позднее, причем особенно в городе Хайдельберге[46]. Национальных романтиков интересовали в первую очередь история, язык и вообще культура определенного «народа», поскольку «народ», или «нация», воспринимался ими — подобно природе и истории — как организм, развивающий заложенные в нем потенции.

— Скажи мне, как ты живешь, и я скажу тебе, кто ты такой.

— «Универсальный романтизм» объединяло с «национальным романтизмом» прежде всего ключевое слово «организм». Романтики воспринимали и растение, и нацию в виде живого организма. Так же рассматривалось и поэтическое произведение. Организмом был и язык… даже природа в целом понималась как живой организм. Вот почему невозможно провести четкую границу между «национальным» и «универсальным» романтизмом. Мировой дух присутствовал в народе и национальной культуре, но, кроме того, в природе и искусстве.

— Понятно.

— Уже Гердер занимался собиранием народных песен из многих стран мира, выпустив их антологию под знаменательным названием «Голоса народов в песнях». Он называл устное народное творчество «родным языком народов». Неслучайно в Хайдельберге начали собирать народные песни и сказки. Ты, надо думать, слышала о сказках братьев Гримм?

— Конечно… «Белоснежка» и «Красная Шапочка», «Золушка» и «Гензель и Гретель»…

— И многие, многие другие. В Норвегии собиранием произведений устного народного творчества занимались Асбьёрнсен и My. Они ездили по стране, собирая эти сочные плоды, которые неожиданно для всех оказались очень полезными и вкусными. Нужно было торопиться: плоды уже начали опадать. Ланнстад собирал народные песни, а Ивар Осен посвятил себя норвежскому языку. Еще в середине XVIII века были заново открыты древние мифы и сказания о богах. Помимо этого, композиторы разных стран Европы стали использовать в своих сочинениях народные мелодии, пытаясь таким образом перекинуть мостик от народной музыки к авторской, то есть сочиненной определенным композитором — скажем, Бетховеном. Ведь народная музыка слагалась не отдельным лицом, а сообща, народом. Точно так же мы различаем сказку народную и литературную, например сочиненную Хансом Кристианом Андерсеном. Жанр сказки особенно усердно разрабатывался романтиками. Среди немецких мастеров этого жанра следует назвать Гофмана.

— Мне знакомо название «Сказки Гофмана».

— Сказка служила для романтиков литературным идеалом — примерно как театр, которому отдавали предпочтение перед другими видами искусства в период барокко. Сказка позволяла писателю играть своими творческими возможностями.

— Он мог изображать Бога по отношению к сочиняемому им миру.

— Совершенно верно. И тут нам пора подвести некоторый итог.

— Давай подводи!

— Философы-романтики воспринимали «мировую душу» в виде Я, которое в более или менее экстатическом состоянии творит всё на свете. Философ Фихте указывал, что бытие возникает из некоей высшей, неосознаваемой мыслительной деятельности. Шеллинг просто видел бытие «в Боге». По его утверждению, кое-что Богом осознается, однако существуют также стороны природы, которые представляют собой не осознаваемое Богом. Ведь и сам Бог обладает «ночной стороной».

— От этой мысли делается страшно, и в то же время она восхищает. Она напоминает мне идеи Беркли.

— Сходным образом воспринималась и связь между писателем и его творчеством. Сказка дала писателю возможность игры с «миросозидательной» силой его воображения. Кстати, сам процесс творчества оставался во многом бессознательным. Нередко сочинителю казалось, что повествование движется само собой, заложенной в нем внутренней энергией. Писатель творил в состоянии едва ли не гипнотическом.

— Ну да?

— Но он мог и развеивать иллюзию, мог вмешиваться в повествование ироническими обращениями к читателю, дабы хоть иногда напоминать ему, что сказка все же вымысел.

— Понятно.

— Кроме всего прочего, сочинитель напоминал читателю, что и его собственная действительность отчасти нереальна. Такой вид разрушения иллюзий называют «романтической иронией». У нашего Ибсена, например, один из персонажей «Пера Гюнта» говорит: «В середине акта — хотя б и пятого — герой не гибнет!»[47]

— Мне кажется, я понимаю, в чем соль этой реплики. Ведь таким образом он признает себя плодом воображения.

— Парадоксальность сего высказывания заслуживает того, чтобы начать новый раздел.

— Что ты имел в виду под последней фразой?

— Ничего особенного, София. Мы с тобой говорили, что возлюбленную Новалиса звали Софией и что она умерла всего пятнадцати лет и четырех дней от роду…

— Да, и сам понимаешь, ты меня очень этим напугал.

Альберто помолчал, устремив застывший взгляд прямо перед собой. Затем он продолжил:

— Не надо бояться, что тебя ждет та же судьба.

— Почему?

— Потому что у нас впереди еще несколько глав.

— Что ты такое говоришь?!

— Я говорю, что читатели нашей истории сами видят, как много еще осталось страниц. Мы дошли только до романтизма.

— У меня голова идет кругом от твоих слов.

— На самом деле это майор пытается закружить голову Хильде. Все очень просто, София. Конец раздела!

Не успел Альберто договорить, как из леса выскочил мальчик в арабском наряде, с тюрбаном на голове. В руке он держал масляную лампу.

— Кто это? — спросила София, хватая Альберто за руку.

Но мальчик опередил его с ответом:

— Меня зовут Аладдин, и я попал сюда из самого Ливана.

— А что у тебя в лампе, мальчик? — строго посмотрел на него Альберто.

Мальчик потер лампу — и оттуда поднялось густое облако. Из облака выросла фигура мужчины в голубом берете и с черной, как у Альберто, бородой. Паря в воздухе, мужчина произнес:

— Ты слышишь меня, Хильда? С поздравлениями я опоздал, поэтому скажу лишь одно: мне уже кажутся сказочным вымыслом и Бьеркели, и вся Норвегия. До встречи там через несколько дней.

И бородач скрылся в облаке, которое тоже исчезло, втянувшись обратно в лампу. Мальчик в тюрбане взял ее под мышку и убежал в лес.