Размышления о богослужении - Георгий Петрович Чистяков

друга, мы открыли много удивительных связей друг через друга и продолжаем открывать. Можно составить родословное древо общины. Он говорил и писал, что его очень поддерживает молитвенное единение с нами, прихожанами. Особым праздником был для нас день 1 января, когда не так уж много бывало народу на литургии, но и никто посторонний не забредал после новогодней ночи. Он говорил: «Вот какой день нужно использовать для объединения россиян: все идут, друг с другом здороваются, все такие добрые». И наш новый год начинался с этого утра.

Особый жанр устного творчества, если так можно сказать, представляли воскресные пастырские беседы. По окончании вечерни с акафистом он выходил на амвон и предлагал: «Ну, давайте, братья и сестры, поставим стульчики, и я постараюсь ответить на ваши вопросы». Каких только вопросов не задавали! Часто нам не хватало заготовленных для записи кассет. Беседы эти тоже все расшифрованы, их много. Несколько лет назад, когда их было введено достаточное количество и можно было подготовить сборник, мы стали просить отца Георгия сделать это. Он уже болел, не было времени и сил, и он уходил от этого, отшучиваясь: «Это уже после меня». Но он с интересом отнесся к пробной верстке нескольких таких бесед и благословение на дальнейшую работу с ними для будущего читателя на обложке написал.

Конечно, всеобщая любовь поддерживала нашего отца Георгия, но он очень огорчался, а иногда доходил до гнева, узнавая, что если он по каким-то причинам (срочная командировка, например) не мог служить в пятницу, то некоторые прихожане не приходили на литургию. Однажды он случайно (это было еще на начальном витке его болезни) появился в пятницу из больницы и обнаружил, что многих прихожан не было. Тут он и разразился гневом: «Ходите, как на спектакль! Зато не забывают некоторые позвонить в четверг и уточнить, приду ли я служить». И точно так же он не одобрял, когда его чада пробирались за ним из одного придела в другой, только чтобы причаститься непременно из его рук.

Я вспоминаю об этом потому, что после ухода отца Георгия некоторые прихожане уже смотрят в сторону другого прихода. До его кончины мы продолжали приходить на пятничные литургии, писали ему, что он с нами, рассказывали о проблемах. И он говорил (писал), что для него эта связь очень важна. Понимая, что дни сочтены, он написал потрясающей силы письмо о Радости! Все его читали и помнят. Он знал, как тяжело нам всем будет без него, и готовил нас этим письмом к своему уходу. Он не уставал говорить, что мы действительно семья Христова, чтобы мы служили своему храму, который стал нашим общим домом и в котором отец Георгий прошел свой священнический путь. И мы ответственны и перед Богом, и перед своим пастырем, и перед приходом за сохранение общины. Я думаю, что это – духовное завещание отца Георгия, и особенно тем, кто считает себя его духовными детьми.

Июль 2007 г.

Анна Марголис

Прошло целых шесть лет – с того вечера, очень разных, но и в радости и в горести не хватает его ужасно.

Вот я пакую чемодан, через несколько часов самолет в Италию, собираюсь в приподнятом настроении, потому, что днем приходила Галя и рассказывала, что буквально только что говорила с отцом Георгием и ему даже стало как-то лучше, что он передавал приветы и надеется хоть на коляске, но выбраться в Иностранку. А дальше тот ужасный телефонный звонок и миг, когда в трубке услышала: «Ты уже знаешь?»

Отчаяние стирается бытом и радостями повседневной жизни и накатывает лишь временами, а чувство необратимости, увы, наоборот: обостряется с каждым годом…

Я всё время думаю, что для меня в Раю, если меня туда возьмут, самым ценным освобождением будет освобождение от страха, вечного страха потери времени, знаков уходящих эпох, потери связей и, главное, людей. Отец Георгий говорил мне, что такой страх лечится лишь благодарностью.

Нельзя себя жалеть, говорю я себе, мне можно только позавидовать – я не знаю, почему в мою не слишком длинную жизнь уместилось несколько уникальнейших людей, которых и в мире не так уж много, а в одном времени и пространстве… Но не знаю и то, почему все они ушли из жизни так стремительно и так несправедливо.

Я редко позволяю себе по-настоящему вспоминать его: редко читаю и совсем почти не могу смотреть видеозаписи. Я трусиха, и у меня слишком сильны защитные механизмы. Вот рану забинтовали, чуть боль унялась, и вроде как если не трогаешь, то всё кажется нормальным. Кажется. Но иногда приходится перебинтовывать, и тогда становится мучительно жаль и себя, нас, оставшихся без него, и его самого, так рано ушедшего – ведь он очень хотел жить и страстно эту жизнь любил.

Мне казалось, что никогда не смогу написать о нем ни строчки, а сегодня решила попробовать: иногда так хочется рассказать об отце Георгии тем, кому не довелось с ним познакомиться. Не о наших взаимоотношениях – это слишком личное да и не нужное другим, а рассказать о нем самом так, чтобы не получилось ни фанатичного придыхания, ни сборника хохм. Это очень трудная задача.

Он был абсолютно ни на кого не похож – это первое. Описывать его легче апофатически, т. е. каким он не был, но тогда портрет будет однобоким; потому что присутствие в нем было куда сильнее отсутствия.

Какими словами описать два полюса, между которыми я всегда его вижу: хрупкость и возвышенная трагичность, с одной стороны, и искрящая свободная радость и окрыляющее остроумие – с другой. Готическая устремленность ввысь и вглубь при подлинном демократизме. Это было почти абсурдное сочетание, «для иудеев соблазн, для эллинов безумие»[55]: его эрудиция, образованность, вспыльчивость и многие другие качества меркли перед той немощной и всепобеждающей силой, которая была особенно наглядна, когда он служил литургию. Без понижения, всегда на высокой ноте. (Служить он по-настоящему любил, говорил, что с удовольствием поменялся бы с отцом N, который, напротив, обожал исповедовать…)

Но, несмотря на эту трагичность (или благодаря ей), в многолюдном храме или в любой толпе можно было всегда легко узнать, не видя, когда именно он входил (а иногда пулей влетал), – по тому, что все стоящие непроизвольно начинали улыбаться.

«Человек Страстной Субботы», а значит – и Воскресения.

Глупо было бы отрицать, что вокруг него, как и вокруг любого, особенно яркого и неравнодушного, священника всегда сохранялось и нездоровое мифотворчество, и экзальтированное обожание, и многое другое.