Таинство - Клайв Баркер

Джон Галловей был убит в 1734 году случайным выстрелом во время военных учений в Дартмуре. Пиерс Варти и Эдмунд Маупертиус, помогавшие Галловею похитить Симеона из дома Рукенау, умерли молодыми: Варти съела чахотка, а Маупертиус был арестован за контрабанду опиума в Париже и умер от разрыва сердца в полицейском участке. Только Долорес Крукшанк достигла отведенного ей Библией возраста, более того, она умерла в девяносто один год. Большая часть опубликованной здесь переписки находилась в собственности ее наследников.

Что касается Жерара Рукенау, то, невзирая на четыре года непрестанных усилий автора этих строк обнаружить, кто скрывается под этим именем, они ни к чему не привели, и сведения, приведенные на этих страницах, являются практически исчерпывающими. В Ладлоу не удалось найти дом, из которого Галловей предположительно похитил Симеона, как не было обнаружено писем, статей, завещания или других юридических документов с этим именем.

В некотором роде ничто из этого и не имеет значения. Наследство Симеона…»

Здесь Уилл снова поплыл, потому что Двайер опять пыталась втиснуть работы Симеона в эстетический контекст. Симеон — сюрреалистический пророк, Симеон — метафизический символист, Симеон — художник-натуралист. А потом текст оборвался, словно она не смогла найти слов и просто поставила точку.

Он отложил книгу и посмотрел на часы. Была половина второго. Усталости он не чувствовал, несмотря на все события этого дня. Он спустился вниз поискать какую-нибудь еду в холодильнике. Найдя миску с рисовым пудингом, который считался вершиной поварского искусства Адели, Уилл прихватил ложку и удалился в гостиную. Рецепт за прошедшие годы ничуть не изменился: пудинг был по-прежнему сочным и мягким. Уилл подумал, что Патрик пришел бы в восторг от такой еды, и при этой мысли снял телефонную трубку и набрал его номер. Ответил не Патрик — Джек.

— Привет, Уилл, — сказал он. — Как поживаешь?

— В порядке.

— Ты позвонил как раз вовремя. У нас тут маленькое собрание.

— По какому поводу?

— Ну, ты знаешь… всякое. Здесь Адрианна. Хочешь с ней поговорить? — Со странной спешкой он передал трубку Адрианне.

Ее голос звучал далеко не оптимистически.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего. Просто у нас серьезный разговор. Как у тебя дела? Помирился с отцом?

— Не-а. Этого и не случится. Он откровенно сказал, что больше не хочет, чтобы я приходил.

— Значит, ты собираешься вернуться домой?

— Пока нет. Не волнуйся — я буду тебе звонить, так что ты сможешь устроить большую вечеринку по поводу моего приезда.

— Думаю, тебе уже хватит вечеринок, — сказала она.

— Ого. С кем это ты говорила?

— Догадайся.

— С Дрю?

— В точку.

— И что он сказал?

— Он думает, что ты спятил.

— Ты, конечно, встала на мою защиту.

— Ты и сам это можешь сделать. Хочешь поговорить с Патом?

— Да. Он рядом?

— Рядом. Правда, он… сейчас немного не в себе.

— Болезнь?

— Нет, просто переволновался немного. У нас был нелегкий разговор, а он не в лучшей форме. Но я дам ему трубку, если это срочно.

— Нет-нет. Я перезвоню завтра. Передай, что я его люблю, хорошо?

— А меня?

— Всегда.

— Нам тебя не хватает.

— Хорошо.

— До скорого.

Повесив трубку, он почувствовал боль разделения — такую острую, что перехватило дыхание. Он представил их сейчас — Патрика и Адрианну, Джека и Рафаэля, даже Дрю. Они занимались своими делами, а над холмом сгущался туман и в заливе гудели корабли. Как просто — собраться сейчас и ускользнуть отсюда, оставив Хьюго выздоравливать, а Адель — носиться с ним. Через день он снова окажется среди своих, где его любят.

Но там он не будет в безопасности. Он может забыть на несколько дней обиды, которые претерпел в этом месте. Чтобы прогнать воспоминания, он может устраивать гулянки, пока не впадет в прострацию. Но сколько продлится это беспамятство? Неделю? Месяц? А потом он станет принимать душ или увидит мотылька на окне — и история, которую он оставил незаконченной, вернется и будет его преследовать. Он в рабстве — это не вызывало ни малейших сомнений. Его разум и эмоции слишком вовлечены в эту тайну, и он не может просто взять и уехать. Может быть, вначале он был всего лишь проводником, как назвал его Джекоб, неразумным медиумом, по которому текли воспоминания Стипа. Но за прошедшие годы он стал чем-то большим. Эхом Симеона, создателем фотографий, которые показывали руку вредителя в действии. Он не мог избежать этой роли, сделать вид, будто он обычный человек. Он заявил себя умеющим видеть, а с этим пришла и ответственность.

Что ж, пусть будет так. Он станет наблюдать, как наблюдал всегда, пока история не закончится. Если он выживет, то станет свидетельствовать о событиях, каких еще никто не видел: он расскажет историю почти полного исчезновения, увиденную глазами выжившего. Если нет… если он будет убит той самой рукой, которая сделала его свидетелем, каким он был… то он, по крайней мере, будет знать, кто этот убийца, а зная это, возможно, успокоится.

Анальгетики, которыми пичкали Хьюго, не давали ему спокойно спать. Он лежал, словно на катафалке, в слабо освещенной комнате, и к нему приходили воспоминания, чтобы отдать ему дань. Некоторые были туманны — не более чем шепот и мелькание. Но большинство — четкие, его глазам под тяжелыми веками они казались более реальными, чем эти дуры медсестры, которые время от времени заходили проверить его состояние. Большинство из воспоминаний казались счастливыми: безмятежные послевоенные годы, когда его звезда только начала восходить. После публикации в 1949 году его первой книги «Ошибки мышления» наступил период в три-четыре года, когда он был идолом всех английских философов, выбивающихся из традиционного течения. В двадцать четыре года он опубликовал книгу, которая бросала вызов доктринам не только логического позитивизма (все метафизические исследования несостоятельны, поскольку не могут быть подтверждены), но и экзистенциализма (главные императивы философского учения — бытие и свобода). Позднее ему пришлось отречься от большей части того, что он написал в первой книге, но теперь это не имело значения. Он забыл свои сомнения и помнил только прекрасные возвышенные времена. Дебаты с Сартром в Сорбонне (той весной он встретил Элеонор); вечеринка в Оксфорде, когда он сделал отбивную из Айера;[26]слова бывшего наставника, который сказал, что его ждет великая судьба и если он будет следовать цели, то изменит направление европейской мысли. Все это была абсолютная чепуха, но он с радостью погружался в нее сегодня, наслаждаясь позолоченными фантомами, которые подплывали к его кровати, чтобы выказать свое уважение (среди них был и Сартр, как всегда похожий на лягушку, следом шла Симона).[27]Некоторые из этих визитеров просто улыбались и кивали ему, один или два были слишком пьяны и не могли вымолвить ни слова, но многие были не прочь небрежно поболтать с ним — ничего существенного, пустые слова. Но он снисходительно слушал, зная, что они хотят одного — произвести впечатление.