Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер

Но Кевин. Кевин не был другим. Во всяком случае, это не бросалось в глаза. Да, он носил одежду не по размеру, но он не носил все черное, не кутался в черное пальто. «Тесная, короткая одежда» не входила в официальный список «предупредительных знаков». Он учился на твердые четверки, и, похоже, никто этому не удивлялся, кроме меня. Я думала, что для умного подростка повышение оценок естественно, уж случайно он мог бы получить пятерку. Но нет. Кевин использовал свой интеллект для того, чтобы не высовываться. И на мой взгляд, он слишком усердствовал. То есть его сочинения были такими скучными, такими безжизненными и такими монотонными, что граничили с психической ненормальностью. Почему никто не замечал, что отрывистые, повторяющиеся до отупения предложения («Пол Ревер прискакал на лошади. Он сказал, что приближаются британцы. Он сказал: «Британцы приближаются. Британцы приближаются») — издевательство над учителем? Однако Кевин явно играл с огнем, сдавая письменную работу чернокожему учителю истории со словами, созвучными слову ниггер.

Кевин камуфлировался ровно таким количеством «друзей», которое нужно, чтобы не казаться одиночкой и не возбуждать подозрений. Все они были посредственностями — исключительными посредственностями, если такое бывает, или совершенными кретинами, как Ленни Пуг. Все они учились ровно настолько, чтобы не вылететь из школы. Может, они и вели тайную жизнь за серой завесой тупого послушания, но в его средней школе единственное, что не вызывало тревоги, так это подозрительная серость. Маска была идеальной.

Принимал ли Кевин наркотики? Я никогда точно не знала. Ты мучительно размышлял, как подойти к этому вопросу: осветить нравственную сторону и объявить все фармацевтические препараты верной дорогой к безумию и нищете или сыграть исправившегося бунтаря и похвастаться длинным списком веществ, которые ты когда-то поглощал, как конфеты, пока на собственной шкуре не убедился в том, что от них портятся зубы. (Правда была неприемлемой. Мы не только подчистили домашнюю аптечку, но и оба пробовали множество легких, поднимающих настроение наркотиков не только в шестидесятых, но и еще за год до рождения Кевина; восхитительное химическое веселье не привело нас ни в психушку, ни в отделение скорой помощи, и воспоминания вызывали скорее ностальгию, чем угрызения совести.) На каждой дороге поджидали свои ловушки. Первая выставляла тебя замшелым консерватором, понятия не имеющим, о чем он говорит; от последней несло лицемерием. Я помню, что ты в конце концов выбрал некий средний путь: признал, что покуривал травку, и, следуя логике, ничего, если он «попробует», но не втянется, и, пожалуйста, пожалуйста, пусть не говорит никому, что ты не осуждаешь наркотики любого рода.

Я же закусила губу. Лично я верила, что пара проглоченных капсул экстази — самое лучшее, что может случиться с этим мальчиком.

Что касается секса, хвастливая формулировка «трахаться» доступна каждому желающему. Если бы я заявила, что из нас двоих «знаю» Кевина лучше, это лишь означало: я знаю, что он непроницаем. Я знаю, что не знаю его. Возможно, он еще девственник. Наверняка я знаю только одно: если у Кевина был секс, то угрюмый: краткий, жесткий; в рубашке. (В сущности, он мог трахать Ленни Пуга. Это до ужаса легко представить.) Следовательно, Кевину еще могло понадобиться твое строгое предупреждение: когда он почувствует готовность к сексу, обязательно воспользоваться презервативом, хотя бы потому, что липкий резиновый футляр сделает его бесцельные соития гораздо омерзительнее. По-моему, слепота к красоте никоим образом не исключает слепоты к безобразию, к которому Кевин пристрастился давным-давно. Предположительно, у безобразного существует столько же тонких оттенков, сколько и у красивого, так что разум, полный разрушения, не исключает определенного усовершенствования.

В конце его девятого учебного года случилось еще кое-что, чем я тебя не беспокоила, но сейчас упомяну мимоходом ради полноты картины.

Я уверена, ты помнишь, что в начале июня компьютеры НОК были заражены компьютерным вирусом. Оказалось, что никто не побеспокоился скопировать материалы на дискеты или новомодные маленькие флешки, так что результаты были катастрофическими. Файл за файлом оказывался недоступным или уничтоженным или возникал на экране неразборчивыми закорючками. Четыре разных выпуска были отсрочены по меньшей мере на шесть месяцев. Дюжины преданных нам магазинов, включая сетевые, закрыли брешь оживленного летнего спроса «Раф гайдом» и «Одинокой планетой». (Не добавило нам друзей и то, что вирус разослал сам себя по всем электронным адресам в нашей базе сбыта.) Мы так никогда и не восстановили продажи, потерянные в тот сезон. То, что в 2000 году мне пришлось продать компанию меньше чем за половину ее стоимости двухгодичной давности, в некоторой степени объясняется тем заражением. История также внесла весомый вклад в мое ощущение осады в том 1998 году.

Я не рассказала тебе об источнике вируса от стыда. Ты бы сказал, что мне не следовало шпионить. Я должна была соблюдать родительский этикет и уважать неприкосновенность детской спальни. Если я так жестоко пострадала, то сама была виновата. Старейший сюрприз для вероломных: если любопытные родители обнаруживают нечто инкриминирующее, не предназначенное для их глаз, то сам факт выслеживания отвлекает от находки.

Сама не знаю, что заставило меня зайти туда. Я осталась дома, чтобы отвезти Селию на очередной прием к окулисту; надо было проверить ее адаптацию к протезу. В комнате Кевина мало что могло возбудить любопытство, хотя, возможно, сама таинственная пустота меня и притягивала. Приоткрыв дверь, я сразу почувствовала, что не должна туда заходить. Кевин был в школе, ты мотался в поисках очередного места для рекламы. Селия корпела над домашней работой, рассчитанной на десять минут и, следовательно, занимавшей у нее добрых два часа, так что вряд ли меня застигли бы на месте преступления. И все же мое сердце забилось сильнее, дыхание стало судорожным. Глупо, сказала я себе. Я в своем собственном доме и, если меня застигнут, могу сказать, что ищу грязную посуду.

Никаких шансов. Комната была безукоризненна. Ты поддразнивал Кевина за такую «бабушкину» чистоту. Кровать была застелена с аккуратностью новобранца. Мы предлагали ему покрывало с гоночными машинками или с замками и драконами; он решительно остановился на простом, бежевом. Стены зияли пустотой; ни постеров «Оазиса» или «Спайс герлз», ни оскаленного Мэрилина Мэнсона. Полки почти пусты: несколько учебников, томик «Робин Гуда»; множество книг, которые мы дарили ему на Рождество и день рождения, просто исчезло. У него были собственный телевизор и стереосистема, но единственная «музыка», которую я слышала, нечто вроде произведений минималиста Филипа Гласса — секвенции фраз, генерированных компьютером с математической четкостью; у них не было ни формы, ни взлетов, ни падений; белый шум, который Кевин пропускал и через телевизор, когда не смотрел метеоканал. Правда, и дисков, которые мы дарили ему в надежде выяснить, что он «любит», нигде не было видно. Хотя ты восхищался скринсейверами с прыгающими дельфинами или проносящимися космическими кораблями, экран компьютера Кевина мерцал редкими светящимися точками.

Не так ли устроена и его голова? Или его комната была чем- то вроде экранной заставки? Если добавить морской пейзаж над кроватью, получился бы свободный номер в «Кволити инн». Ни единой фотографии на тумбочке, ни памятного подарка на комоде — все горизонтальные поверхности гладкие и пустые. Как бы я хотела войти не в это царство пустоты, а в свинарник с постерами групп тяжелого рока, цветными вкладками «Плейбоя», кучами грязных свитеров, корками прошлогодних сандвичей с тунцом! Я бы поняла подростковую берлогу, где могла бы обнаружить незатейливые секреты вроде надорванной пачки презервативов под грудой носок или пакетика конопли, впихнутого в вонючую кроссовку. Но нет, тайны этой комнаты были мне не доступны, как и какие-нибудь следы моего сына. Оглядываясь по сторонам, я тревожно думала: он может быть кем угодно.