Сказки немецких писателей - Новалис

не испытывал робости перед людьми, напротив, с удовольствием гулял по улицам и публичным садам, рассматривая лица встречных. Также не допускал он никакой небрежности в уходе за телом и за своими красивыми руками, заботился и об украшении своего жилища. Более того, красота ковров, шелков и тканей, или украшенных резьбой, отделанных деревом стен, или светильников и чаш из металла, или сосудов из стекла и глины стала для него важней, чем он когда-либо мог предугадать. Понемногу у него открылись глаза на то, как оживают в его утвари все формы и краски мира. В переплетенных орнаментах он узнавал волшебную картину, переплетение всех чудес мира. Он обнаруживал очертания зверей и очертания цветов и переход одних очертаний в другие; он видел в узорах дельфинов и львов, тюльпаны, жемчужины и листья аканта; он находил в них тяжесть колонн и сопротивление твердой почвы, порыв всякой влаги вверх и потом снова вниз; он открывал в них блаженство движения и величавость покоя, мерный танец и мертвую неподвижность; он обретал в них краски цветов и листьев, краски шкур диких животных и лиц разных племен, краски драгоценных камней, краски бурного и спокойного сияющего моря; он находил в них луну и звезды, и мистические шары, и мистические кольца, и выраставшие из них крылья серафимов.

Долгое время был он опьянен этой огромной, полной глубокого смысла красотой, принадлежащей ему, и череда его дней становилась прекраснее и проходила не так пусто среди этой утвари, больше уже не мертвой и низменной, ибо это было великое наследие, божественный труд поколений.

Но он чувствовал и бренность этих вещей ничуть не меньше, чем их красоту; никогда не покидала его надолго мысль о смерти и настигала его часто среди смеющихся, шумящих людей, часто среди ночи, часто за трапезой.

Однако никакой болезни у него не было, и потому мысль о смерти не ужасала его, скорее в ней было нечто величественное и торжественное, и сильней всего она овладевала им, когда он думал прекрасные думы или опьянялся красотой своей юности и одиночества. Потому что его гордости служили и зеркала, и стихи поэтов, и собственное богатство, и ум, а потому мрачные изречения не угнетали ему душу. Он говорил: «Ноги сами приведут тебя туда, где тебе суждено умереть», — и видел, как сам он, словно царь, заблудившийся на охоте, идет по незнакомому лесу, среди редкостных деревьев, навстречу неведомой участи. Он говорил: «Когда дом достроен, приходит смерть», — и видел, как она поднимается по висячей лестнице, поддерживаемой крылатыми львами, во дворец, в достроенный дом, полный добра, добытого жизнью.

Он мнил, будто живет в совершенном одиночестве, но четверо слуг кружили вокруг него, словно собаки, и он, хотя и мало говорил с ними, однако чувствовал каким-то образом их непрестанное стремление служить ему хорошо. И сам он начинал то и дело думать о них.

Домоправительницей у него была старуха, чья умершая дочь выкормила купеческого сына; остальные дети домоправительницы тоже умерли. Была она очень тихой, и холодом старости веяло от её белого лица и белых рук. Но он любил её, потому что она была в доме всегда и с нею были связаны столь страстно любимые им воспоминания о голосе матери и о детстве.

С его разрешения старуха взяла в дом дальнюю родственницу, пятнадцатилетнюю девочку, очень замкнутую. К себе она была очень сурова, и понять её было трудно. Однажды темный, внезапный порыв заставил её броситься из окна во двор, однако детское её тело случайно упало на вскопанную садовую землю, и девочка только сломала себе ключицу, ударившись о камень.

Когда её уложили в кровать, купеческий сын послал к ней своего врача, а вечером сам пошел посмотреть, как она себя чувствует. Она лежала с закрытыми глазами, и он впервые мог так долго без помех смотреть на неё, дивясь странной, старчески-разумной прелести её лица. Только губы у неё были слишком тонкие, и в этом таилось что-то некрасивое и тревожащее. Вдруг она подняла веки, холодно и зло взглянула на него, потом, гневно закусив губы и превозмогая боль, повернулась к стене, так что лежать ей пришлось на больном боку. В мгновение её смертельно-бледное лицо стало зеленовато-белым, она потеряла сознание и поникла, как мертвая, приняв прежнюю позу.

Когда она выздоровела, купеческий сын долгое время, встречая её, не говорил ей ни слова. Несколько раз он спрашивал старуху, не может ли быть, что девочке не нравится в его доме, но та всегда отрицала это. Единственного слугу, которого он решил оставить в доме, купеческий сын впервые увидел, ужиная однажды в доме посла, которого держал в том городе персидский царь. Слуга прислуживал ему с такой предупредительностью и деликатностью и вместе с тем казался столь одиноким и скромным, что купеческому сыну интереснее было следить за ним, чем слушать речи остальных гостей. Тем больше была его радость, когда много месяцев спустя этот слуга подошел к нему на улице, поздоровался с ним так же степенно, как и в тот вечер, и без всякой навязчивости предложил ему свои услуги. Купеческий сын тотчас узнал его по сумрачному, темному, как тутовая ягода, лицу и по чрезвычайной воспитанности. Немедля он был принят на службу, заняв место двух уволенных молодых слуг, до тех пор ещё остававшихся у купеческого сына, который отныне и за трапезой, и везде принимал услуги только от этого степенного, сдержанного человека. Тот почти никогда не пользовался разрешением отлучаться вечерами из дому и выказывал особую привязанность к хозяину, чьи желания спешил предупредить и чьи склонности и неприязнь молча угадывал, так что привязанность его к новому слуге всё росла.

Но хотя купеческий сын позволял прислуживать за столом только ему, блюда с фруктами и сладким печеньем обыкновенно приносила служанка — молодая девушка, старше девочки всего на два-три года.

Девушка была из тех, которых издали — к примеру, когда они выходят танцевать перед зрителями при свете факелов — едва ли возможно счесть очень красивыми, потому что при этом не разглядеть тонкости черт; но так как он видел её вблизи и ежедневно, его поражала несравненная красота её глаз и бровей, а ленивые, безрадостные движения красивого тела были для него словно загадочный язык некоего замкнутого и полного чудес мира.

Если в городе становилось слишком жарко и вдоль домов лились волны удушливого зноя, а томительными, жаркими ночами в полнолуние ветер гнал по пустым улицам облака белой пыли, купеческий сын перебирался со всеми четырьмя слугами в горную