Диомед, сын Тидея. Книга 1. Я не вернусь - Андрей Валентинов

Золотой панцирь, сияющий шлем, неровная сбивающаяся речь. Хризосакос-хеттийец. Как теперь говорят – варвар.

– Диомед! Агамемнон спрашивает, когда посылать отряды на острова. Агамемнон спрашивает, когда лучше отплывать главному войску. Агамемнон спрашивает, хватит ли восьмисот кораблей. Агамемнон спрашивает, начинать ли с Трои.

Война! И мы уже не препираемся о том, кто из нас Ахейский ванакт. Потом разберемся – в Трое. Или там, где тлеют бледные асфодели.

Гонец ждет, ждет свежий конь у дворцовой коновязи. Надо отвечать.

– Передай Агамемнону: сейчас, весной, после штормов, нужна тысяча, начинать не с Трои – с моря. Повтори!

Повторил, кивнул, повернулся. Простучали по лестнице бронзовые сандалии.

Атрид – первый воевода. Я – второй (не первый, ха!). Но именно мне составлять план. Даже не один – два плана: настоящий, для нас и... совсем как настоящий – для Приама. Война не ждет!

Вместо золота – серебро. Вместо меча – тяжелая палица.

– Ратуйся, ванакт! Ферсандр, басилей Фив и всей Виофии желает тепе здрафствовать и говорит: мы готовы. Шесть тысяч, тысяча конных. Нужны корапли.

– Передай – будут!

А рука уже тянется к кисточке. Маленькому Ферсандру нужны корабли. Сорок... Нет, больше – пятьдесят, и то, если по сто двадцать человек размещать. Хватит ли тысячи? Ой, не хватит! Даже с Идоменеевыми кораблями (пригодились!) – не хватит! А еще – высадка на острова, ведь война не ждет!

Высокий, в кожаном панцире, в легком, до бровей, шлеме.

– Радуйся, ванакт! Аякс сын Теламона говорит: мы готовы. Двенадцать кораблей, тысяча человек. Нет колесниц.

Небогато! Зато у бычелобого есть корабли, значит, именно его можно послать первым к Авлиде. Война не ждет!

– Э-э, койрат! Радуйся, койрат! Сто лет живи, койрат! Двести лет живи!

Меховая накидка, черная борода... Все ясно!

– Басилей Андремон говорит: радуйся, сынок! Басилей Фоас говорит: радуйся, брат Диомед! Заварушка у вас, говорят. Поможем, говорят. Сорок кораблей пошлем, говорят. Только объясни нам, кто такая Елена, и почему из-за нее такая заварушка, говорят. Почему из-за какой-то женщины, понимаешь, такая война случилась?

Да-а-а! Вот и объясняй! А война не ждет!

Дорогой плащ, золотая фибула, цепкий острый взгляд... Да мы уже, кажется, встречались! Только не здесь – в Калидоне.

– Радуйся, ванакт! От Одиссея, басилея Итаки...

Любимчик? Жив!

На дорогом папирусе – неровные кривые строчки. Сам, небось, писал, грамотей! Это тебе, Лаэртид, не из лука стрелять!

«Радуйся, Диомед! Я дома, на Итаке. Пенелопа родила мальчика. Рыжего! Гуляем...»

Все еще ничего не понимая, я взглянул на невозмутимого посланца. Как же так? Ведь Одиссей в Трое, схвачен, в темнице!

«...Нас обманули, Диомед! Нас всех обманули! Мы с Приамом договорились, он согласился. А потом нам сказали, что Агамемнон объявил войну...»

Вот оно что! Ловко! И поздно спрашивать, поздно узнавать, кто все это придумал. Война не ждет! Бедняга Любимчик, зря старался. Хотя... Почему зря? Мы тут воюем, он гуляет. Завидно! Ага, тут еще что-то!

«Ты не представляешь, Диомед! Елена постарела – даже смотреть страшно...»

Елена!..

...На месте храма – черная плешь. Все выжгла ненависть, ничего не оставила! Ни стен, ни крыши, ни золотого кумира. Даже камни фундамента вывернуты, в сторону отброшены. А сквозь пепел уже трава молодая пробилась.

Забвение!

Нет больше нашей богини, нет Елены Прекрасной! Где-то далеко, за морем, стареет женщина, слишком долго бывшая молодой...

«Знаешь, хочу быть старой! Хочу сидеть у очага, и чтобы рядом возились внуки... Плохо быть бессмертной! И вечно молодой – плохо... «

Неужели ты хотела этого, Прекрасная? Грибница срезана, ты уже не бессмертна, но доведется ли тебе нянчить внуков, когда на месте Трои останется такая же черная гарь?

Я отвернулся. Пуста Глубокая! Вечер. Словно в детстве, когда мы гуляли с Капанидом и Ферсандром, нас звали домой ужинать, и я рассказывал папе об очередной славной победе над злыми пеласгами. «Феласгами» – как говорил маленький Полиникид...

Сегодня я один. Ферсандр Полиникид собирает своих Серебряных Палиц на войну, Сфенел еще не вернулся из Тиринфа – тоже войска собирает. А я... А я попросту сбежал. Сюда, на Глубокую, в страну детства, к нашему пустому дому с заколоченными окнами, к опустевшему дому дяди Капанея, к черной проплешине на месте храма Елены...

Вверх, вверх, от Трезенских ворот, к храму Афины Трубы, не спеша, никуда не торопясь...

Хорошо, что вечер, хорошо, что пусто. Днем по улицам не пройти – добрые аргивяне проходу не дают. Полюбился им чужак-этолиец! Души не чают!

...Медный дом, чуть дальше – Царский, дом дяди Эгиалея. И там пусто! Словно я на Поле Камней, где нет живых, где только тени. Опустело наше царство-государство – навсегда. Навсегда...

Я посмотрел вверх, на темнеющее небо, на уходящее за черепичные крыши солнце, и внезапно пожалел, что пришел сюда. Поле Камней! И я – последний. Надо возвращаться в Лариссу, за высокие стены, к нелюбимой женщине. Там я тоже не дома, тоже чужак. Чужак, которого позвали, предали, а теперь полюбили...

Я усмехнулся, поддал ногой камешек, покачал головой. Полюбили! Да ни Гадеса меня не полюбили! Я снова нужен, как тогда, после смерти дяди Эгиалея. Наемника зовут воевать. Далеко – за море. Наемник скоро уйдет. Я уйду...

Уйду! Так стоит ли возвращаться?

Странная, дикая мысль заставила остановиться, замереть на месте. Что за чушь! Здесь – мой дом, мое царство...

Мой дом? Мое царство?

Я вновь усмехнулся, но уже горько, одними губами. Вот оно, мое царство – черная обугленная плешь, оплавленные камни...

Хватит!

Я поднял взгляд и понял, что улица кончилась. Серые ступени, плоская черепичная крыша, приземистые колонны. Храм Афины Сальпинги Победоносной – Афины Трубы.

Радуйся, мама! Хорошо, что ТЫ есть...

Я взбежал по ступеням, прикоснулся к теплому старому камню...

– Ванакт!

Гетайры! Налетели, окружили со всех сторон.

– Держи! Держи! Вот он!

А я даже не успел испугаться...

– Подобраться хотел, понимаешь! – Фремонид Одноглазый презрительно сощурился, оттолкнул ногой лежавший на земле кинжал. – Думал, ванакт, один ты тут!

Да, я не один. Поэтому еще жив.

– Где он?

Гетайры расступились. Тот, кто так и не успел вонзить мне в сердце хеттийскую бронзу, лежал на ступенях, широко раскинув руки. Пальцы еще жили, цепляли воздух, словно пытаясь ухватить что-то невидимое, уходящее навсегда. Жили – но из пустых глазниц, равнодушных, холодных, на меня уже смотрел Танат Жестокосердный...