Бастард фон Нарбэ - Наталья Игнатова

— Он жив?

— Какая тебе разница?

— Прошу… — слово далось так трудно, словно было из смазанного ядом наждака, — скажи, что с ним?

— Про-осишь? — протянула Миклашевская. — Ну, надо же!

— Пожалуйста.

— Жив твой Март, жив, — она отвернулась, сунула руки в карманы, — спас меня. Не знаю, что теперь с ним сделают. Накажут? А, может, убьют? Будет весело, когда церковь убьет священника за спасение ребенка.

Лучше б это была вторая рука. Или что угодно. Любая физическая боль лучше, чем это.

— А, может, его и не убьют. — Миклашевская пожала плечами. — Март ведь не один, у него Лукас есть. Тот, типа, все сделал под свою ответственность. Отмажет он Марта, как думаешь?

Андре не понимал, зачем она делает это, вызывает на разговор, задает вопросы, на которые ждет ответов. Но, вспомнив о Лукасе, неожиданно для себя, улыбнулся. Не стоило бояться за Марта. Лукас не даст ему пропасть. Пока сам жив — спасет от чего угодно, а прикончить этого божьего любимчика — дело почти невозможное.

Вечно будет жить. Рыцарь.

— Значит, думаешь, что отмажет, — она кивнула, по-прежнему, не оборачиваясь. — Вот и я тоже. Ладно. С Мартом мы разобрались. Теперь твоя очередь.

Хотела напугать. Поняла, что не получилось. Разочаровалась. Разочарование было достаточно сильным, чтоб Андре почувствовал его сквозь выламывающую кости боль.

Он мог бояться за Марта. А на себя страха уже не осталось. Нужно собраться с силами и подождать, пока Миклашевская наиграется. Как только она потеряет интерес, наверняка, представится возможность освободиться. Или умереть. Любой из дю Гарвеев может умереть, когда пожелает. К сожалению, смерть наступает хоть и быстро, но не мгновенно, и пока твое тело контролирует телепат, есть опасность реанимации.

Надо подождать. Пусть расслабится.

Может, Март и прав, может, она еще ребенок, но в Баронствах взрослыми считаются с тринадцати. В особенности это относится к женщинам.

— Что я сделала, а, Скорда? — теперь она стояла к нему лицом, смотрела снизу-вверх. — Что я сделала плохого, чтоб сначала отправить меня к вашим живодерам, а потом — на казнь? Меня удочерил барон, по-твоему, это преступление?

Попытки освободиться результата пока не дали. Миклашевская злилась, орала и сверкала глазами, но контроль над пси-способностями не теряла. Чедаш ее отлично обучил. Мог бы гордиться.

— Ты что, за справедливостью ко мне явилась? Такого товара не держим, деточка.

— Я хотела убить вас всех, — сообщила она доверительно. — Достать могла только тебя, поэтому за всех умирать предстояло тебе одному. Много-много раз. А Лукас и Март меня спасли, и, знаешь что? Лукас меня отпустил. Сам. Мог остановить. Он очень странный аристократ, у него хватило бы сил остановить меня. Но он решил, представь себе, что я не преступница. Знаешь почему? Потому что он знал, что я не совершила никаких преступлений. Будь ты проклят, Скорда, это — правда! Я ничего не сделала! Я ни в чем не виновата. Двое священников, моих врагов, рискнули собой, чтоб спасти меня, потому что я не преступница, спасли меня, как обычного человека… — она задохнулась, сжала зубы. Судорожно втянула воздух. — Я для них была нормальным ребенком. И я не могу понять… — стиснула руками виски, помотала головой, — не могу понять, почему Март любит такую дрянь, как ты? Я не понимаю, Скорда. Март хороший человек. И это значит, что ты… что тебя есть за что… Но это ведь не так! Я думала, ты притворялся с ним, как со мной. Для чего-то его использовал. Это бы все объяснило.

Она замолчала. И, скорее по обязанности, чем от души, сломала Андре мизинец на правой руке.

То, что гипотеза не выдержала проверки экспериментом, определенно ее расстраивало.

— Скорда. Я могу убрать эффект импринтинга. Хочешь?

Он знал, что не хочет.

Потерять хозяина — это самое страшное, что может случиться в жизни.

…машина безгрешна. И немилосердна…

Потерять хозяина… это то же самое, что верующему потерять бога.

…бесполезный, как чужая кукла…

Он почти сказал: «нет».

…Ты не можешь выбирать…

Но сейчас он мог выбрать. В первый раз с того дня, как убил Чанзи. Свою названную сестру.

Своего телепата.

…Такого беспросветного, звенящего от тишины одиночества не приходилось испытывать никогда.

Тихо. Темно. Безнадежно.

И так теперь будет все время. Одиночество и пустота до конца жизни. От того, чтоб сжаться в комочек и безнадежно заскулить удерживала только злость. На себя.

Знал, на что идешь. Знал, что так будет. Теперь не жалуйся.

— Кукла без ниточек, — услышал он, и поднял взгляд, бездумно отреагировав на голос.

Женщина… Смотрит сверху.

Давит.

Так тяжело. Страшно.

Он стиснул зубы и сосредоточился. Нельзя бояться. Нельзя… чувствовать боль. Надо вернуться.

Женщина. У нее есть имя.

Чедаш… враг. Миклашевская… Март спас ее. Ошибся? А Лукас? Он ошибиться не мог. Миклашевская не враг.

Но она может убить. И, пожалуйста, господи, пусть убьет поскорее. Потому что долго так нельзя. Невозможно. Не хватит сил…

Мысли уже вновь поплыли. Таяли в темноте имена, стирая стоящие за ними образы.

— Сдуреть можно. Я думала, ты нипочем не согласишься.

Голос Миклашевской доносился сквозь толщу воды. Вода шумела. Андре погружался все глубже и глубже. Наверное, это трещина в какой-нибудь планете. Бездонная трещина, заполненная водой. В таких живут чудовища, но в этой даже чудовищ нет, только тишина и пустота, и одиночество.

Навсегда.

* * *

Аня никак не ожидала, что он согласится. А если б он не согласился, она не смогла бы оборвать его связь с хозяином. Она и не собиралась. Ни один аристократ, никогда, ни за что! Для них это хуже смерти. Отец рассказывал об аристократах. Они не могут без своих ошейников. Они даже думать о таком боятся.

А этот…

Он был рабом и из-за этого предал Марта.

Он поэтому смог выбрать свободу? Так, что ли, получается? Он вправду любит. Но, похоже, все-таки умрет. Отец говорил, что, скорее всего, лишившись хозяина, аристократ сойдет с ума и погибнет за считанные часы. Вот и этот…

Был такой властный, гордый, красивый. Аня его убить хотела. Еще и за то, что красивый. И за то, что гордый. За то, что сердца нет. Она бы и сейчас, может, хотела его убить. Пусть только упадет, пусть хоть слезинку проронит. Но он, чусрово семя, уже поднимался с колен. Белый от боли. Неживой. Вставал, как будто больно не ему, как будто ему не страшно. Спина прямая. Прическа распалась, и лицо сквозь золотой водопад волос — узкое, как нож. Жуткое.