Полюс капитана Скотта - Богдан Сушинский

Температура вновь опустилась до минус сорока. Они жутко мерзли, несколько раз порывались разбить лагерь, но так и не решились на это, продолжая свой скорбный путь дальше. Установить палатку капитан приказал только тогда, когда они набрели на старую стоянку, которая, по записям Бауэрса, значилась у них как «лагерь № 14», разбитый еще 18 ноября. Обычно, попадая на места былых стоянок, полярники старались возродить в памяти события, которые там происходили, но сейчас, сколько ни напрягали память, ничего примечательного вспомнить не могли, пока капитан не обратился к своим дневниковым записям. Впрочем, сегодня ему тоже было не до воспоминаний.

«Если эти страницы будут найдены, — исповедовался вечером перед своим дневником Роберт Скотт, — я хочу отметить такие факты. Последние мысли Отса были о его матери, но перед этим он выразил надежду на то, что его полк будет горд мужеством, с которым он встретил смерть. Это мужество все мы может засвидетельствовать. В течение многих недель он без жалоб терпел жестокие мучения, до самого конца говорил о посторонних вещах и охотно делал это. До самого конца он не терял, не позволял себе терять надежду. Это была бесстрашная душа».

В нескольких словах описав, как именно погиб Отс, капитан счел необходимым уточнить: «Пользуюсь этим случаем, чтобы сказать, что мы до самого конца не оставляли своих больных товарищей. Что касается Эдгара Эванса… когда у нас абсолютно не было еды, а он лежал в бессознательном состоянии, то, чтобы спасти остальных, нужно было оставить его, однако Господь милостиво забрал его к себе в самый критический момент. Он умер своей смертью, и мы ушли от него только через два часа после того, как смерть настигла его. Мы знали, что бедный Отс идет на смерть и отговаривали его, но в то же время понимали, что он поступает как благородный человек и английский джентльмен. Мы все надеемся в таком же настроении встретить свой конец, а до конца, безусловно, недалеко».

Еще вечером Скотт и Бауэрс значительно расширили подножие гурия, которым они отметили свою стоянку еще по пути на полюс, и вложили в него все инструменты, фотоаппарат и спальный мешок, чтобы таким образом облегчить свои нарты. Лейтенант также настаивал на том, чтобы оставить здесь ящик с геологическими образцами, собранными главным образом Уилсоном, поскольку он был достаточно тяжелым, однако доктор решительно запротестовал.

— Кто может быть уверен, что поисковая группа дойдет до этого гурия? — убеждал он своих товарищей. — А вот в том, что нас обязательно попытаются найти, сомневаться не приходится.

— Да в этом ящике не менее тридцати фунтов[58]веса! — заметил лейтенант. — Сняв их, мы заметно облегчим нагрузку на сани. А в дневнике начальника экспедиции будет указано, где именно спрятаны эти минералы.

— Согласен, это облегчило бы вес, — стоял на своем Уилсон, — и все же пусть лучше эти образцы пород остаются с нами. Тогда соотечественники по крайней мере будут признательны нам за найденный уголь и все прочее, что они обнаружат в нашем геологическом ящике.

Они посмотрели на Скотта как на третейского судью, и тот почему-то не решился пойти против воли доктора, хотя и понимал, что лейтенант прав.

— Хорошо, Уилсон, оставляем образцы на санках. В дневнике я даже отмечу, что мы везем их с собой по вашей особой просьбе.

Но в тот вечер Скотт не ограничился лишь традиционной записью в дневнике, к ведению которого относился со всей возможной серьезностью. Томимый тяжелыми предчувствиями, делиться которыми со своими спутниками Скотт не желал, он предусмотрительно решил написать письмо Эдгару Шпейеру[59].

«Высокоуважаемому сэру Эдгару Шпейеру. 16 марта 1912 года. 79,5 градуса широты.

Дорогой мой сэр Эдгар! Надеюсь, что это письмо дойдет до Вас. Боюсь, что мы обречены на гибель, и никто не узнает правду об экспедиции. Мы были у полюса и умираем джентльменами. Жаль только женщин, которых мы оставляем.

Тысячу раз благодарю Вас за Вашу помощь и поддержку, за Ваши великодушие и доброту. Если этот дневник будет найден, то он покажет, как мы помогали умирающим товарищам и боролись до самого конца. Я считаю, это покажет, что дух мужества и способность переносить страдания не оставили нашей расы… — как можно старательнее выводил капитан, неуверенно держа карандаш в своих непослушных пальцах. Ему хотелось придать своему почерку, если уж не уверенность, то хотя бы разборчивость. — Уилсон, лучший из людей, которые когда-либо существовали, не раз жертвовал собой во имя больных товарищей по экспедиции… Я пишу многим друзьям в надежде, что когда-нибудь письма дойдут до них, после того, как нас найдут в следующем году.

Мы почти справились со своими трудностями, и я жалею, что из этого ничего не вышло. Впрочем, я чувствовал, что мы переоценили свои силы. Никого не надо винить в этом, и я надеюсь, что не будет попыток упрекнуть кого-либо. Прощаюсь с Вами и Вашей милой супругой. Навеки Ваш Р. Скотт».

Дописав это письмо, капитан подозрительно покосился на Уилсона, который с любопытством посматривал в сторону его дневника. Несмотря на то, что Скотт призвал всех участников экспедиции к полюсу вести свои дневниковые записи, особого пристрастия к письменному воспроизведению чувств и впечатлений доктор так и не продемонстрировал. Зато, влекомый любопытством, несколько раз по-мальчишески пытался заглядывать через плечо капитана, когда тот трудился над своей «Хроникой полярного странника».

Оказалось, что Уилсон был одним из первых читателей его книги «Путешествие на „Дискавери“», которой доктор восхищался и которую всячески рекламировал в кругу своих друзей и знакомых. Стоит ли удивляться, что теперь был уверен: на самом деле, капитан трудится не над какими-то там дневниковыми записями, а сразу над книгой. Однажды он так и спросил Роберта:

— Следует полагать, что эту книгу вы назовете «Хроника полярного странника»?

— Увы, это еще не книга. Но название уже принимается.

— Вы действительно готовы назвать так свою книгу?! — искренне возрадовался доктор.

— А что, «Хроника полярного странника»… По-моему, вполне приличное название. Точное и по-своему даже образное. Признаю, что лично мне ничего подобного в голову никогда не приходило. Наверное, я слишком уж прагматичен для подобных наименований. Над названием своей первой книги я бился почти столько же, сколько над самой книгой. И все равно получилось слишком обыденное, простоватое. Как, впрочем, и сама книга.

— Не гневите своего небесного покровителя, капитан. Вашим «Путешествием на „Дискавери“» я зачитывался с таким же интересом, с каким в свое время зачитывался «Робинзоном Крузо». И не я один, таких романтиков было и еще будут тысячи.