По волнам жизни. Том 1 - Всеволод Стратонов

Все же время от времени перед губернатором вставали трудные вопросы, в разрешении которых для него бывала очень кстати помощь Гейера. В Ташкенте прочно укоренилась шутка:

— Что такое собственно представляет собою Гейер?

— Это — ум Королькова!

Действительно, при его помощи многого можно было достичь у губернатора, и это было общеизвестно.

И. И. Гейер обладал болезненным честолюбием: хотел во всем быть первой скрипкой. Пользуясь своим влиянием в городе, он часто этого достигал. Правда, он был на все руки: журналист, лектор-популяризатор по химии, разносторонний административный деятель, изготовитель фотографических пластинок и многое другое. Не затеивалось в Ташкенте ни одного начинания, к которому не оказался бы причастен, в качестве видного деятеля, Гейер. О нем говорили:

— И швец, и жнец, и в дуду игрец.

При частом личном общении я удивлялся тому утрированному либерализму, который проявлял в словах Гейер при всяком удобном и неудобном случае. Это казалось странным и ввиду его служебного положения, и ввиду того, что все это сходило ему безнаказанно.

Мы должны были привлечь Гейера к участию в организации народных чтений, как ввиду его личной деловитости, так и в виду его влияния на губернатора.

Заседания по организации чтений происходили у меня. Все формальности, по тем временам сложные, были, наконец, завершены, и мы получили право начать свою деятельность.

Остановкою оказалось отсутствие средств на выписку книжек и иллюстрационного материала. Мы решили прибегнуть к известному приему: «boule de neige»[319]. Каждый из нас должен был написать трем знакомым письма с просьбою пожертвовать на это дело 20 копеек и написать три таких же письма трем своим знакомым и т. д. Мы знали, что такой порядок сбора вообще не разрешается, но рассудили, что, так как все мы являемся лицами прекрасно известными властям, так наш сбор не вызовет подозрений.

Кажется, я был первым, который начал рассылку писем; другие предпочли не спешить: как, мол, к этому отнесутся?

Письма стали все же распространяться, и это вызвало кое-где неблагоприятные разговоры. В частности, остался недоволен Корольков, которого мы считали предупрежденным Гейером. Корольков поехал с жалобой на нас к барону Вревскому и взвинтил также и его. Вызвали к генерал-губернатору старшего из нас по служебному положению В. Ф. Ошанина, и Вревский объявил ему о своем решении:

— За рассылку недозволенных писем открытие деятельности комиссии народных чтений запрещается до истечения одного года.

И. И. Гейер, также принявший на себя обязанности рассылать эти письма, позже мне говорил:

— Эге! Чтобы я — да стал посылать такие письма… Я слишком травленый заяц!

Через год деятельность наша восстановилась под названием: «Пушкинское общество народных чтений»[320]. В. Ф. Ошанин и еще кое-кто из более робких отошли от дела, вызвавшего однажды неудовольствие генерал-губернатора. Председателем Пушкинского общества мы избрали управляющего казенной палатою А. И. Николаенко.

Общество расцвело и расширялось, но Николаенко в нем оставался больше в роли иконы, а главную роль взял на себя Гейер.

А. И. Николаенко

Аркадий Иванович Николаенко заслуживает, пожалуй, более детального о себе воспоминания. Он остался для меня, несмотря на многолетнее и близкое знакомство, скрытым за вопросительным знаком.

Еще довольно молодой тогда человек, он пользовался несомненной любовью подчиненных и общим уважением в ташкентском обществе.

Супруги Николаенко вели в Ташкенте удивительный образ жизни: ни с кем из местного общества не поддерживали знакомства домами, ограничиваясь только обменом визитами. Точно забаррикадировались от всех, и единственные, кто у них бывал, как близкие люди, это младший сослуживец В. Ф. Островский с женой. Другим эта изоляция объяснялась тем, будто Лидия Николаевна Николаенко — большая домоседка.

Позже я близко познакомился с Л. Н. Николаенко: развитая, образованная женщина, не чуждая некоторой эксцентричности и с большой дозой эгоизма.

Все же это как-то удивляло: Николаенко всем симпатичен, все его хвалят, а около него — аравийская пустыня.

В общественной жизни А. И. проявлял крайнюю чиновничью осторожность. Старался ни в чем не проявить своего лица, и, когда в его присутствии что-либо порицали или чем-либо возмущались, он мило улыбался, издавая неопределенные звуки, которые каждый мог понимать, как ему угодно.

Через несколько лет А. И. получил перевод с повышением в Петербург. Его очень тепло проводили из Ташкента.

Еще некоторое время спустя и мне пришлось жить в Петербурге. Здесь я довольно близко сошелся с Николаенко и стал на дружеских правах бывать у них в доме. И опять меня поражала та же аравийская пустыня около их семьи. В течение долгого времени я был единственным посетителем их дома, если не считать изредка приезжавшего из Москвы все того же В. Ф. Островского.

Николаенко тем временем продвигался в своей карьере и стал директором департамента. А затем как-то внезапно вышел по болезни в отставку.

Через некоторое время я снова попал в Петербург. Николаенко я застал совсем одиноким. Он жаловался:

— Мы теперь совсем заброшены! Никто о нас и не помнит.

А Л. Н. прибавляла:

— С тех пор, как Аркадий Иванович потерял свое служебное значение, с нами никто не считается!

Жили они довольно скромно, и опять я что-то не помню, чтобы у них кто-либо бывал, кроме ближайших родственников.

Так продолжалось еще несколько лет. Я служил в Твери, в государственном банке, часто приезжал в Петербург и всегда бывал в этой семье — на правах близкого друга. А. И. говорил, что уже избавился от своей болезни и хотел бы вернуться на службу.

— Разумеется, с повышением, — прибавляла его жена.

Приезжаю я как-то в Петербург и из утренних газет узнаю, что А. И. только что назначен товарищем министра финансов. Естественно, что я тотчас же поздравил его по телефону, и мы сговорились о дне моего ближайшего посещения.

В назначенное им время я приезжаю.

— Никого нет дома! — говорит горничная.

Меня это поразило.

— Вам ничего не поручили мне передать? Не оставляли ли, быть может, записки?

— Нет, ничего!

— Хорошо! Кланяйтесь и скажите, что был такой-то.

Мне все-таки не верилось, чтобы только из‐за того, что он стал товарищем министра в ведомстве, в котором я занимаю значительно более скромное место, можно было бы так резко оборвать двадцатилетнюю дружбу. Два дня поэтому я ждал от Николаенко объяснительной записки или хотя бы звонка по телефону. Ничего! Тогда, чтобы не порвать двадцатилетней дружбы из‐за недоразумения, я ему написал: я приехал по его же приглашению, но вышло что-то для меня непонятное. Так как недоразумение остается не разъясненным, то я прошу ответить, в чем собственно дело? Если же это было сделано умышленно или если я вообще не получу от него ответа, то я постараюсь, чтобы он никогда не имел повода даже вспомнить о моем существовании.