Монахини и солдаты - Айрис Мердок

А сейчас Анна зорко наблюдала за Питером, стремясь к нему душою, размышляя о нем, мысленно подчиняя своей воле. Она пригласила его в виде обдуманного исключения. Он ее не приглашал, но он вообще никого не принимал у себя. Она в последнюю их встречу почувствовала, что в нем произошла легкая перемена. Он казался менее одержимым, чуть менее несчастным, и она в темных тайниках души позволила себе надеяться, что он выздоравливает. Но еще не осмеливалась протянуть ему руку, отчего весь мир изменился бы.

Она, конечно же, размышляла и о другом госте. Сейчас она склонялась к мысли, что это было своего рода «настоящее» явление. То есть не сон или вызванная каким-то химическим веществом галлюцинация. Источник был духовного свойства. Однако оставалось много неясностей. Анна была достаточно опытна (все же много лет была профессионалом в этой области), чтобы допустить: природа ее откровения проявится не сразу, а постепенно. То, что оно не забывалось и даже занимало все большее место в ее мыслях и душе, придало полную уверенность в его реальности. Это, впрочем, не исключало возможности, что ее гость был Он, или Его представитель, или некий неопределенный духовный посредник, некая отдельная кочующая квазимагическая фикция. Анна знала, сколь страшно тесно для человеческих существ все духовное соседствует с глубинным огнем дьявольского. А потому ждала, продолжала постигать метафизику ожидания. И заметила в себе, подобное медленно взрастающему чистому бесстрастному ростку, возрождающееся желание поклонения и молитвы. Какой будет эта новая молитва, она еще не знала. По временам, одна в комнате, она становилась на колени, без волнения, не находя слов, чувствуя пустоту в душе. Она была благодарна своему гостю. И по-своему просила простить ей отчаянные треволнения и неистовые желания, что непрерывно отвлекали ее от спокойной и смиренной внутренней сосредоточенности. Это должно уладить в первую очередь, твердила она себе и тому непостигаемому, чем бы оно ни было. Иногда она чувствовала себя такой несчастной, что хотелось погибнуть в пламени какого-нибудь обреченного шаттла. Иногда же, будучи более спокойной, она решала, что это спокойствие просто замаскированная форма грешной надежды, когда она представляла себя наконец-то в надежных объятиях Питера. Не может быть никакого компромисса, никакой недосказанности. Он, когда придет срок, будет крепко держать меня, иначе меня автоматически унесет в пустой космос. И найдет ли она какое-то пристанище в той пустоте?

Граф между тем страдал по-прежнему. То, что Анна истолковала как признаки выздоровления, наверное, лучше было бы охарактеризовать как осознанную безысходность. Он подал прошение о переводе на север, но еще никому не говорил об этом. Ему отчаянно хотелось уехать из Лондона, он представлял себя в совершенно ином окружении, в другой уединенной квартирке со своими книгами и радиоприемником. Хотя «шайка с Ибери-стрит», которая теперь собиралась у Манфреда, горячо приглашала его, он держался от них подальше. Впервые он стал ощущать свое прозвище как насмешку, как знак добродушного презрения. Пора было уехать куда-нибудь подальше, где окружающие не знали бы его. На севере он с самого начала будет Питером. Здесь же он для всех был комической фигурой. Любое приглашение от Гертруды он считал обязанным принять. Это были приглашения на бокал вина с нею и Тимом, и получал их Граф приблизительно каждые пять дней. Он тоже замечал, как Гертруда все взвешивает и рассчитывает, и его тоже раздражало, даже бесило то, как она переводит нежный взгляд от него на Тима и обратно, и смутная робкая мольба в этом взгляде. Гертруда хотела от него невозможного: смириться с ее замужеством и вместе с тем продолжать любить ее.

Он боролся, скорее не боролся, а жил с черными демонами ревности, возмущения и раскаяния — грехами, новыми для него и чуждыми его натуре. Он не верил, что может так мучиться. Вспыхнувшая было надежда превратила его спокойную тайную любовь в безумие обкраденного собственника. Он бесконечно возвращался к прошлому, чтобы понять, где совершил ошибку. Если бы он только был упорнее, если бы только был решительнее, энергичнее, больше проявлял чувства, был менее сдержан, менее возвышен, менее благороден! Женщину, которую он любил, завоевал человек недалекий и небезупречный. Граф вежливо улыбался и болтал с Тимом и Гертрудой, а глаза его застилала черная пелена. Он верил, что ядовитая горечь пройдет. Но боль, боль не исчезнет.

Он вспоминал завтрак с Гертрудой в маленьком итальянском ресторанчике на Уордор-стрит на другой день после того, как Гертруда отказалась от намерения выйти за Тима. Тогда она не сказала Графу о разрыве с Тимом, но он понял это и обрадовался. И, оказавшись свободной, она первым делом встретилась с ним. Минуты того tête-à-tête были, возможно, счастливейшими в жизни Графа и, как он видел теперь, его последними счастливейшими минутами, концом его счастья.

Был вечер, около семи часов. Жаркий, с отдаленными раскатами грома день завершился легким серебряным дождиком, который сейчас нежно и ровно шелестел за закрытыми окнами. Анна писала заявление о приеме на работу, когда в дверь неожиданно позвонил Питер. Она предложила свою кандидатуру на место временного преподавателя и получила извещение о наличии вакансии учителя французского в школе в Эдмонтоне, которая, однако, откроется не раньше января. Анна не могла истолковать его явное волнение, но на сей раз она даже и не подумала, что оно означает желание объясниться в любви.

— И ужасное? Что ужасное, Питер? Да говорите же, что случилось?

Он подошел к окну, постоял, не поворачиваясь к ней, словно пытаясь успокоиться. Его волосы были темными от дождя и прилипли длинными темными нитями к вороту белой рубашки. Мокрый плащ он бросил на пол в прихожей. От бегущих туч по комнате двигались тени, и, когда он повернулся к ней, на его лицо, словно багровый отсвет садящегося солнца, легло выражение не столько ужаса, сколько почти торжествующего изумления. Он прислонился спиной к окну.

— Случилось нечто из ряда вон. Но это не может быть правдой.

— Питер, что именно? Вы меня тревожите, пугаете.

— Не надо пугаться!

Секунду он смотрел на нее своим светлым прозрачным кротким взглядом, столь ей знакомым и заставлявшим ее сердце стремиться к нему. Затем пылающая маска вернулась на его лицо, и оно исказилось от сдерживаемого возбуждения.

— Что?

— Слушайте, — проговорил он, — это так невероятно… и я не знаю, что делать… Вчера вечером, довольно уже поздно, мне позвонил Манфред и попросил зайти, я пошел, потому что… понял, он хочет сказать что-то важное.

— Так… продолжайте… — Анна сидела в кресле, не сводя с него глаз.

— И вот что он рассказал: Эд Роупер был в Париже. И когда он был там, он встретил в баре некоего Джимми Роуленда, друга Тима Рида…

— Так?

— И этот Роуленд рассказал Эду, что… что… Ох, трудно поверить…

— Договаривайте же!

— Что у Тима есть любовница, о которой он никогда ничего не говорил Гертруде и с которой продолжает встречаться… и… и… он с этой девицей сговорились: Тим женится на деньгах и будет продолжать содержать свою любовницу…