Монахини и солдаты - Айрис Мердок

Посвящается Наташе и Стивену Спендерам

Кажется, трудно представить людей, у которых было бы меньше общего, чем у монахинь и солдат, заявленных в заглавии романа, но возможная между ними связь улавливается уже на первых страницах. Умирающий Гай Опеншоу с убийственным красноречием, присущим столь многим героям Айрис Мердок, мужественно рассуждает о близкой кончине. Умирает ли человек, спрашивает он, как животное, лишенный сил, или погружаясь в своего рода забытье? «Каждый наш вздох сочтен. Число своих я могу мысленно видеть… сейчас… все яснее». Он хочет умереть спокойно, «но как это делается»? В какой момент решить навсегда бросить бриться? Сознание Гая становится обрывочным: он произносит бессвязные, загадочные фразы, смысл которых неуловим, что вызывает тревогу у жены Гертруды и друзей. Это признак того, что он уже на пути к «будущему без меня».

Человеческие существа — единственные в животном мире, кому приходится жить с осознанием своей смертности. Этот страх полного уничтожения, небытия — неизменная реальность нашей жизни. Мы — создания, которые очень легко впадают в отчаяние, и мы всегда были изобретательны в поисках решений, которые позволили бы нам сохранить рассудок. Многие предпочитают не думать о пустоте, ожидающей впереди, но мы не можем отменить реальность смерти. Другие решают противостоять призраку и освободиться от страха превращения в ничто, сойдясь с ним лицом к лицу. Это обязанность солдата. Он проходит суровую подготовку, которая позволяет ему идти прямо на огонь противника, игнорируя, ради того, в чем он видит высшее благо, настойчивый инстинкт самосохранения, благодаря которому выжил наш вид. Долгое время поэты и философы видели в этом, воспитанном муштрой, солдатском самоотречении символ человеческого мужества. И тем не менее героизм обнажает также и трагизм нашего положения, потому что не приносит никакого особого избавления. Гомеровские герои все страшатся смерти, поскольку знают, что она ведет лишь к призрачному небытию в царстве теней. Единственный подобающий выход, каким они видят его, — в доблести перед лицом неотвратимой судьбы.

Но существует иная форма мужества, которая приобрела дурную славу в нашем секуляризованном обществе, однако тоже была провозглашена героической. Это путь монаха и мистика, которые добровольно выбрали для себя образ жизни, тщательно организованной так, чтобы подавлять себялюбие и преувеличенное самомнение, препятствующие, по их убеждению, полному раскрытию возможностей человека. Будду, например, когда он оставил жизнь мирскую ради жизни духовной, его современники в шестом веке до нашей эры не сочли слабоумным, заблудшим отщепенцем; в жизнеописаниях он часто предстает воинственной фигурой, молодым аристократом, «способным командовать отборным войском или отрядом слонов». В аскете видели первооткрывателя, который ценой жестоких лишений познавал пустоту, чтобы нести некое видение надежды обычным смертным. Монашеская жизнь существовала в поразительно схожих формах почти во всех культурах и, значит, должна была удовлетворять нуждам многих мужчин и женщин. Было обнаружено, что монастырский устав и такие практики, как классическая йога или медитация, разрушительно действуют на эго и в конечном счете опытный последователь полностью отрешается от своего «я». Следовательно, подобно солдату, и монахиня стремится к «ничто», но если она достаточно ревностна, то обнаруживает, что смерть «я» ведет к более высокому образу существования, к трансцендентному, что дает чувство бесконечности и вечности в этой смертной жизни. Это трансцендентное получило различные названия: нирвана, дао, святое, брахман. Буддисты заявляли, что в нем нет ничего сверхъестественного, но что оно неотъемлемая часть нашей человеческой природы. Иудеи, христиане и мусульмане, однако, персонифицировали это трансцендентное и назвали его «Бог». Но все едины во мнении, что для познания этой реальности человек должен искоренить в себе себялюбие и самомнение, которые приковывают нас к низшей, неполной версии себя.

Но такое самоотречение дается очень трудно. Солдаты могут стать дезертирами, а монахини оставить, как это сделала я, свою обитель, потому что они на самом деле не хотят забывать себя. В частной жизни солдаты могут быть столь же себялюбивы, как любой гражданский человек, и монахини — столь же заурядны и эгоистичны, как всякая другая женщина. Тем не менее идеал сохраняется. Значительный круг людей нашел, что они полнее всего проявляются, когда отказываются от себя, и что, когда целеустремленно ищут смерти и небытия, находят большую реальность.

В Древнем мире люди исследовали этот парадокс посредством мифа, который верно был назван примитивной формой психологии; миф изображает неуловимый внутренний мир души в своих историях о смерти и воскрешении, о сошествии героев в царство мертвых, чтобы обрести новую жизнь и прозрение. Однако Айрис Мердок не пользуется архаическими символами: в ее романе нет ни лабиринтов, ни чудовищ, ни древних времен. Она пишет современный миф, действие которого происходит в богатом Лондоне наших дней. И солдат, и монахиня в этом романе, которые оба присутствуют у смертного одра Гая Опеншоу, целиком вовлечены в обычную, гражданско-мирскую жизнь. Питер Щепаньский, польский изгнанник, известный своим друзьям как Граф, — не военный, но он чувствует, что личная судьба сделала его участником безнадежного сражения за свою родину. У него нет иллюзий относительно Польши последних лет холодной войны (когда разворачивается действие романа), однако же он, несмотря ни на что, убежден, что у его страны «высокое предназначение, что ее стремление к свободе личности и духа невозможно подавить». Он чувствует, что, как поляк, состоит в рядах тех, кто повсюду борется против угнетения, не думая о собственной безопасности: «после своей короткой и, казалось бы, бесполезной борьбы за свободу и достоинство они медленно умирали в безвестности». В реальной жизни Граф всего лишь чиновник, но его выделяет вера в то, что он примет участие в этой героической битве. Это сказывается на его манере держаться, например прищелкивать каблуками, и определяет его нравственное поведение. Он знает, «что не был джентльменом-волонтером армии нравственного закона… В воображении он стоял на посту, неподвижный, с каменным лицом, как солдаты у могилы Неизвестного солдата в Варшаве». Духовно Граф стоит на посту, но у пустоты, потому что Польша, существующая в его воображении, была уничтожена в результате ужасных событий двадцатого столетия, которые постоянно видятся ему ночами в его одинокой квартире.

Анна Кевидж, с другой стороны, была монахиней в закрытом католическом монастыре, но к тому моменту, когда начинается роман, покидает обитель. Она тоже оказывается перед пустотой. Многие годы жизнь в монастыре была наполнена для нее высоким смыслом, но постепенно ее вера в персонифицированного христианского Бога угасла. Тем не менее она не может отказаться от идеала. Она намеревается жить в миру как тайная монахиня, отшельница, «соглядатай несуществующего Бога». Анна открывает для себя то, что теологи называют Богом вне Бога. В определенный момент мистики во всех религиях понимают, что их традиционные мифы и доктрины — всего лишь продукт человеческого творчества и просто «указывают» на трансцендентное, которое невозможно выразить обычными словами и понятиями. Они часто называют это трансцендентное измерение опыта — «Ничто», потому что оно никак не соотносится ни с кем и ни с чем, содержащимся в привычном смысле этих слов. Оно не является «иным существом», настаивают они; о нем нельзя даже сказать, что оно существует, потому что наше представление о «существовании» слишком ограниченно, чтобы полагаться на него. Это Ничто и есть, по сути, цель мистического поиска. Как пояснял умозритель Майстер Экхарт в четырнадцатом веке: «Какую же лучшую и более драгоценную жертву, ради Него, могли бы принести Богу, как не Его Самого!»[1]Теперь Анна ощупью идет мимо Бога традиционной религии к этой Пустоте. Когда ей является Христос, это Христос-буддист, который говорит, что не может спасти ее: она сама должна спасти себя и найти собственные ответы. Анна решает ни за что не возвращаться к той заурядной жизни, что вела до поступления в монастырь. Она еще порывается погрузиться в полное забвение, подобно тому как однажды рискованно ныряет в море. Теперь она понимает, что должна быть «одна… не строить планов, не заглядывать вперед, бесприютной и незаметной, скиталицей, никем».