Монахини и солдаты - Айрис Мердок

Не всякий, однако, способен на подобного рода самоотречение. И все же все мы нуждаемся в избавлении от страха смерти и от подозрения, что жизнь, по существу, не имеет смысла. Все мы ищем экстаза и опыта, которые позволяют преодолеть границы своего «я». Если мы не находим этого в традиционной религии, то обращаемся к искусству, той или иной музыке, танцам, сексу, спорту или даже к наркотикам. Этот поиск некой формы трансцендентного — основа нашего состояния. Айрис Мердок — одна из немногих современных романистов, которые серьезно относятся к нему. Она не пугается тем, часто отвергаемых секулярными интеллектуалами как «религиозные». Но вместо того чтобы описывать традиционную веру, она говорит о духовности повседневной жизни, показывая нечто в человеческом опыте, что лежит за мифами и практиками, которые все большим числом людей воспринимаются как обесцененные и непостижимые.

Искусство — один из главных способов сообщать нашей жизни высшую ценность, и в некоторых романах Мердок герои обнаруживают, что живопись, например, может выводить их из сосредоточенности на себе и намекать на реальность, которая целиком отделена от них, абсолютна и никак не связана с их частными нуждами и желаниями. Тим Рид, дальний родственник Гая, и его подруга Дейзи — оба художники, но, конечно, не создают произведений подобного масштаба. Они гордятся тем, что «свободны и не отягчены собственностью», но пагубный образ жизни, который они ведут, связал их по рукам и ногам как художников и как личности и, что они сами понимают, не дает двигаться вперед. Особенно Тиму недостает одержимости и дисциплины, которые необходимы художнику так же, как монахине и солдату. В результате он может превосходно копировать произведения других живописцев, однако сам не в состоянии создать ничего значительного.

Но когда, после смерти Гая, Тим едет во Францию жить в доме Опеншоу в качестве сторожа, он переживает классический нуминозный[2]опыт. Задолго до того, как люди создали научную карту своего мира, они создали то, что называлось «священной географией». Определенные места — горы, рощи или реки, — казалось, говорили о «чем-то еще». Культ «священного места» был одним из наиболее ранних и самых универсальных проявлений религиозного чувства; это должно что-то рассказать нам о том, какое место в картине физического мира древнего человека занимали чудо и тайна. Даже и сегодня мы не до конца избавились от подобного взгляда на мир; у многих из нас есть особые места, которые мы любим посещать в кризисные моменты или желая почерпнуть сил; эти места могут быть связаны с нашим детством и будить очарование тех лет или быть связаны с важным событием, перевернувшим всю нашу жизнь, или нечто необычное в самой этой местности может вызывать в нас благоговейный трепет. Тим — неверующий и, конечно, не связывает пережитое во Франции с проявлением божественности, но, когда он внезапно видит перед собой грандиозный лик скалы, он испытывает те ужас, восторг и радость, которые немецкий философ Рудольф Отто описывает в своем труде «Идея священного» как характерные для встречи со священным. Скала пугает и одновременно неодолимо притягивает Тима; она, говоря словами Отто, terrible et fascinans.[3]Он также испытывает «то чистое, цельное, блаженное, вновь рождающееся чувство». И немедленно садится зарисовывать ее, создавая первое за долгое время серьезное произведение.

В обычной жизни Тим вечно живет за чей-нибудь счет. Анна Кевидж однажды застает его в тот момент, когда он ворует еду из холодильника Гертруды. Он постоянно ловчит и изворачивается; девизом ему служит греческий глагол lanthano, означающий «не привлекать внимания». В своей непрестанной тяжелой борьбе за выживание он часто скупится на правду. Но нечто такое, что он ощутил у скалы и в крохотном круглом озерце у ее подножия, совершает в нем переворот, заставляя избавиться от бесконечной мании все оборачивать на пользу себе. Он осознает существование иного измерения, не ограниченного его «я». Скала — это не та натура, на которой Тим может подзаработать, продав халтурный этюдик в местном пабе в Блумсбери. Он чувствует, что будет святотатством пить из того озерца или искупаться в нем. И как только он мельком увидел реальность, всецело отделенную от его забот (на иврите «святое» обозначается словом qaddosh: отдельный, иной), он готов не только к тому, чтобы возвратиться к серьезной живописи, но и чтобы влюбиться.

Немногие авторы были способны описать катастрофический и нуминозный опыт любви так живо, как Айрис Мердок. В наше время мы свободнее, чем наши предшественники, пишем о сексе, однако описание такого явления, как влюбленность, может даваться нам с большим трудом. Но для Мердок любовь не иллюзия, а откровение. Внезапное понимание, что другой человек существует в абсолютном смысле, есть один из путей обретения мужчинами и женщинами святости в нашем профанном, порочном и трагическом мире. Совершенно неожиданно Тима и Гертруду, вдову Гая, охватывает любовь друг к другу. Гертруда переживает этот визит Эроса как крайнее потрясение. Это «безошибочный сейсмический импульс, полное сосредоточение всего в единое необходимое существование, таинственное, сверхъестественное, уникальное, которое есть одно из необычнейших явлений в мире». Возлюбленный становится воплощением всего, что придает жизни истинную ценность, отчасти как «Бог» в век веры. Подобно религиозным обетам, любовь преображает любящего. «Ее сознание было новым, все ее существо пело песнь священной любви». И другие герои романа говорят о своей любви в схожих выражениях:

Я стал иным человеком, жил в ином мире, где все было огромным и ярким, но обычное здравомыслие оставило меня. Словно мне сменили разум на прекрасный и ясный, но непривычный и трудноуправляемый. Все безотчетные старые инстинктивные реакции не действовали.

Любовь для Мердок — это трансцендентное переживание, которое охватывает влюбленного отчасти так же, как мужчин и женщин — одержимость божеством.

Конечно, реалист сочтет это преувеличением. Мы знаем, что человеческая любовь редко остается столь возвышенной. Пелена скоро спадает с наших глаз, и мы видим любимого таким, каков он есть на деле, со всеми его изъянами и недостатками. Но Мердок прекрасно знает, что любовь не часто бывает счастливой. Больше того, в этом романе любовь обычно мучительна и безнадежна. Мы видим здесь череду страданий: Граф любит Гертруду, которая любит Тима. Анна Кевидж любит Графа; Манфред, родственник Гая, любит Анну, а миссис Маунт любит Манфреда. В обыденном представлении это как будто безответная любовь. Вначале это откровение святости может казаться милостивым даром, но оно приносит только боль. Тем не менее именно тогда обыкновенные люди способны стать монахинями или солдатами, потому что любовь, не встретившая взаимности, может заставить нас превзойти самих себя. Это ничего не дает нам, потому что все наши помыслы сосредоточены на человеке, который едва сознает наше существование. Как Анна объясняет Графу, который чувствует, что ему не под силу оставаться в Лондоне и ежедневно быть свидетелем счастья Гертруды и Тима: «…вот для чего существует польский героизм: быть никем и ничем и тем не менее стараться быть героем». Нелюбимые влюбленные — это солдаты, как Граф, стоящие на вечном посту рядом с теми, кого любят, но которые их не замечают. Они не отличаются от Анны, взывающей к своему несуществующему Богу. Такой тип любви может привести к разочарованию и горечи; или он может привести к героическому самоотречению, по мере того как постоянно игнорируемое, заносчивое эго станет смиренней.